Ярославу было двадцать четыре, он закончил политехнический, отслужил в армии и только-только вознамерился жениться на яркой пушистой аспирантке – как его хапнули просто посреди пустой улицы, ночью, когда он возвращался со свидания. На корабле он провёл два с половиной года, поменьше, чем Олег, но всё равно очень долго.

Сначала трюмы наполнялись медленно, едва ли человек в неделю. Это только под конец – хлынуло потоком…

Когда их всех, три с лишним тысячи землян, выбросили на поверхность неведомой планеты, Ярослав был, наверное, единственный, кто сообразил: чужаки поступили так не по злому умыслу, а вынужденно и, можно сказать, из милосердия. Они встретились с какой-то проблемой, которую не смогли решить. Дворжак не то чтобы понимал их речь… так, с пятого на десятое… общий смысл…

Но с местными жителями, которые появились через несколько дней, первым заговорил именно он. Вдруг прорезалась продремавшая всю школу и институт способность к языкам. Может быть, сказалось ещё и то, что внешне Ярослав был как никто похож на местных: массивный, большеголовый, с толстыми ляжками и могучими плечами. Олег говорил, что это типично неандертальский тип и Ярослав – один из немногих уцелевших неандертальцев, что именно так они выглядели на самом деле, а расхожее представление о них как о существах сгорбленных и покатолобых – не что иное, как обычное заблуждение кабинетной науки девятнадцатого века, любившей делать глобальные выводы из ничтожных и зачастую ошибочных предпосылок. Взять, к примеру, Энгельса…

Да, судя по приспособляемости Дворжака, неандертальцы даже и не думали вымирать. Скорее всего, они просто замаскировались под мелких и суетливых, как кролики, кроманьонцев – и втихую улучшали породу. Или не втихую. Например, сам Дворжак: пять его жён (две землянки и три аборигенки) мирно-дружно жили в просторном высоком бревенчатом замке, растили бессчётных детишек, причем старшие детишки уже вовсю выращивали своих собственных…

Его трижды исключали из партии за аморалку, но потом восстанавливали и объявляли очередную благодарность за налаживание связей с местным населением. Потом обком махнул на него рукой.

Правда, Ярослав с некоторых пор жил на отшибе.

В замке он проводил только обязательные пять дней рождений своих супружниц, два Новых года – по земному и по местному календарям, Восьмое марта (по земному), День Высадки и, разумеется, День-Без-Солнца, который фермеры цинично именовали Ночью-Круговой-Обороны; на местном языке оба названия звучали почти одинаково, хотя писались по-разному. Уж очень ирои и жувайлы любили попроказничать на фермах… Всё остальное время, свободное от полевых работ (которыми он уже больше руководил, чем в них участвовал) Ярослав обретался в добротной хижине и кузнице по соседству с хижиной. Здесь была правильная вода, грохот молота не пугал младенцев и индюков, дым не пачкал сохнущее белье…

Поскольку кузнец – он ещё немного и колдун, то замужним женщинам (считая супруг самого кузнеца) вход на эту территорию был заказан. Замужним. Понятно, да?

– Пан Ярек! Пан Ярек! – уставшие мальчишки, едва завидев в дверях кузни бочкообразную фигуру в длиннющем кожаном фартуке-напызднике ("Пызд – это брюхо; а вы что подумали, паршивцы?"), помчались вприпрыжку. – А мы к вам! Вот здорово, правда?!

Пан Ярек попытался сдержать улыбку, но не сумел: она расплылась по всему лицу.

– Ну, лезьте под крышу, мелкие твари. И ты, кошкофил лысый…

Олег помимо всего прочего пытался одомашнить местных пушистых зверьков, по рассказам, похожих на земных кошек – правда, кошки были хищники, а эти – грызуны. Сейчас он сделал вид, что задохнулся от негодования.

– Вы посмотрите на него! Шевелюра только в носу и осталась. Да ещё на ушах. Ты знаешь, что у тебя уши шерстью заросли? Избыток палеолита в сознании! Да что значит избыток! Там ничего другого и нет! Спец по каменным топорам и наконечникам!..

– И шкребкам, – добавил Ярослав. – Кончай звонить в колокол, Олежа, ты не обком. Лезь лучше под крышу, ща как хлынет!..

Но хлынуло не «ща» – чуть позже. Когда все уже расселись вокруг тяжеленного стола на почти неподъёмных стульях, а медный надраенный электрочайник тихонько запел.

– За деталюшечками, значит, наладились… – покачал головой Ярослав, быстро уловив цель похода. – Я не спрашиваю, что вы собираетесь с ними делать. У тебя, Олежа, своя правда, у меня – своя. Но почему именно сегодня?

– Школа не работает, вот почему. Два дня сидеть в этой грязище и вони? Они же там по всему городу нажгут костров, будут мясо палить…

– В другой день я бы с вами пошёл. Сегодня – не могу.

– А я и не предлагаю, чтобы ты шёл с нами. Я разве говорил, что ты должен куда-то идти? У тебя вон, вполне обогретое обжитое местечко, каменные топоры опять же…

– Бронзовые, – сказал Ярослав. – Местные ребятишки приносят куски великолепной бериллиевой бронзы. Я обалдел, когда увидел. Похоже, отколупывают от какой-то толстостенной трубы диаметром метра четыре. Волновод, телескоп – не знаю. Но где эта труба – молчат, как партизаны. Да. И заказывают топоры.

– Боевые? И ты, конечно, куёшь?

– Кую. Обычные топорики, знаешь, типа плотницких. Приглядитесь там, на Свалке – может, где эта труба и высунет свой конец?

– Ты можешь думать ещё о чем-нибудь? Я твоих детей воспитывать не успеваю! Лучше куй. Или коли дрова.

– Куй – это правильнее. Помогает. А вот дрова не помогают. Когда сами по себе, не куя.

Вовочка сполз под стол.

– Мальчик, вылези обратно, – строго сказал Олег. – Дядя не шутит, дядя на самом деле так думает. У него очень характерное однонаправленное мышление. Мозг так устроен, понимаешь? Поэтому он куёт. И строгает. Мелкоразмашистые периодические движения, имитирующие…

– Слушай, учитель. Ты чему моих детей учишь?

– Это уже не твои дети, это мои дети. Чему надо, тому и учу. Стены в уборной они не расписывают. За исключением некоторых особо отважных…

Вовочка опять сполз под стол. Особо отважным был он, и Олег это, получается, знал. Знал и не сказал никому.

Одно было жалко: кончится ливень, и сразу выступать. Ферма – не город, здесь кормили от пуза, нисколько не жалко, и останавливаться приходилось самому, и за мелкотой ещё присматривать, чтобы не обожрались, сдохнут ведь на марше, а Олег, язва, допинает насчет выдержки и мужского характера. А где ещё пяти голодным пацанам на стол выставят не картохи этой сиреневой, как тоска, а мяска, и не жилистого птичьего, а прыгункового, горячего, с кровью, самую чуточку тронутого огнём, чтобы запеклась только пряная корочка, а серединка вся оставалась сочная, почти живая, язык проглотить можно, Артур четвёртый кусок поволок, ложь обратно, ладно, заначивай, только сейчас не ешь, вон, листиком огуречным зажуй, и как только Олег их мисками наворачивает да нахваливает…

Медленно тормозим. Теперь – полчашки чаю. Несладкого. Кислый Олежкин взгляд – как эти самые листики. Знал бы он, что прыгунка, если сам поймаешь, так живьём и схрумкиваешь… Хотя знает, наверное. Любят взрослые себе жизнь осложнять.

Дождь уже не хлестал, а просто ссыпался по стенам ровным шорохом. Скоро он разбежится в дробную капель и иссякнет, и останется только подождать с полчаса, пока вода уйдёт вглубь. На Земле, говорят, дождь идёт как попало, кое-где и по многу дней, и тогда там становится непролазная грязь – вроде болота, но без травы.

Уфф…

Отвалились. Всё.

Олег с паном Яреком опять спорят… Они начали спорить ещё на корабле и с тех пор никак не могут остановиться.

– Олежа, перестань звонить, – говорил пан Ярек, основательно положив волосатые лапы по обе стороны пустой миски. – Я допускаю, что ты гений предвидения, но пока что ничего кошмарного не случилось. И, вполне возможно, не случится… Я тут ещё одну сказку написал. Почти что про тебя. Хочешь послушать?

– Нет! – Олег вскочил. – После твоих сказок мне хочется только мыла и старой доброй пеньки. Лучше под дождиком постою…