– Слушай, – сказал немного погодя Олег, – а зимовье-то через реку должно быть?
– Ага, – согласился Ярослав.
– Так мы не туда?
– Какой же козёл будет прятаться там, куда его наверняка придут искать?
– Хорошо. Скажи просто: куда мы?
– В партизанский лагерь, – сказал Ярослав.
– Куда?!
– Ну чего ты кудахтаешь? В партизанский лагерь. Я, понимаешь, уже лет двадцать готовлюсь, чтобы чуть что – и сразу в партизаны. Место нашёл, обустроил, харчей завёз… В общем, там отсидимся.
– Ну ни фига себе… И мне ничего не сказал?
– Что значит не сказал? Я тебе намекал много раз. А ты – просвещение, просвещение…
Часа через три небыстрой, со скоростью бегущего человека, езды они достигли цели – речной поймы, испещрённой множеством проток, болот и озёр. Там, окружённый непроходимым болотом, поросшим живоедкой, и лишь в одном месте выходящий к открытой воде, да и то старице, по которой никто никогда не плавал, был отличный сухой остров. Ярослав – вряд ли один, с кем-то из старших ребятишек, – поработал здесь на славу: частокол, наблюдательная вышка на дереве, жилой дом, которого с десяти шагов не заметишь – так хитро заплетены стены лианкой, а на крыше растут кусты в больших корытах с землей. И запасы, запасы, запасы!..
– Да-а… – уважительно протянул Олег. – Не ожидал…
– Ну, значит, и другие не ожидали. Всё, народ. Выгружайся. Большой привал.
* * *
Артурчик и представить себе не мог, что мать – такой классный следопыт. Сейчас с ней и Артурчиком шли ещё четверо, и все вроде бы по-настоящему знающие лес люди, – а вела всё равно мать; остальной отряд она пустила меленькими партиями обыскивать территорию вокруг фермы пана Ярека. Возле Жерла она задержалась минуты на три, не больше, посмотрела вокруг, посмотрела на импровизированный подъёмник, на брошенные верёвки, на обрубленные ветки там, где сочиняли носилки, потом уверенно махнула рукой: туда. Неужели мы так наследили, с ужасом думал Артурчик, ничего совершенно не замечая ни под ногами, ни на кустах – нигде.
– Похоже, что Олег провалился, – говорила она на ходу. – Кто-то сбегал, надо полагать, к Ярославу, привёл помощь. Их сейчас не четверо, больше. Четверо только носилки тащат, а кто-то ещё впереди бежит. Значит, думаю, поволокли Олежку, беднягу, туда же – то ли на ферму, то ли в кузню. И тут – эта напасть… Твои действия, мушкетёр?
– Если они с паном Яреком встретились, то дальше пошли вместе, – задыхаясь (десять минут шаг, десять минут бег; пять минут отдыха каждый час; тяжело), сказал Артурчик. – Не знаю, куда, у него много норок, чтобы залечь. Если не встретились… но раз на ферме их нет и не было, значит – встретились…
– Или напоролись на охотников. Которые как раз были в самом бешенстве…
– Тогда будут следы.
– Да. Тогда будут следы…
На лесистом косогорчике, откуда открывался вид на всё хозяйство Дворжака (совсем рядом с тем местом, где Спартак признался в болячке и где всё решилось), мать остановилась, попила воды, позволила попить Артурчику. Достала из рюкзака сигнальную ракету, воткнула её хвостом в землю, подожгла фитиль, отошла. Ракета взвилась с диким пронзительным свистом и на высоте оглушительно разорвалась, оставив висеть в воздухе белое растрёпанное облачко.
– Небольшой привал, – сказала мать.
Вскоре начали собираться остальные спасатели. Лес и поля вокруг были истоптаны, но никаких следов, говоривших хотя бы о драке, никто не нашёл. Последними вернулись бабушка Наталья и сапожник Вазген. Они встретились в распадке с Табищикаем, одним из Ярославовых тестей. Ну, отцом его младшей жены. Он тоже ищет своего зятя – для того, чтобы взять под защиту. А Табищикай – не последний человек в городе; кроме того, он, как многие старики, осуждает эти новомодные обычаи. Так что для Ярослава не всё так плохо… Так вот, Табищикай видел след: четверо, по двое в ряд, несли что-то тяжёлое – скорее всего, носилки. Он не пошёл по этому следу, продолжал искать одного, но большого. След вёл точно на Иглу…
– И там у Ярослава есть охотничий домик, – сказала мать задумчиво. – День пути. Правда, они с грузом – значит, два. Наверное, они хотят отсидеться.
– Это в лучшем случае, – сказал один из спасателей, которого Артурчик знал только по имени – дядя Иван. – Если кто-то из них побывал в Жерле – скорее всего, Олег Павлович, – то он мог подхватить подземную заразу. Значит, они будут искать помощи у знахарей и колдунов – там, под стенами Верхнего.
– Резонно, – сказала мать. – Я думаю, уже нет нужды ходить всей толпой. Человек семь вполне достаточно. Давайте разделимся: кому очень нужно домой, кто устал – направо, и без обид… – И, когда отряд располовинился, встала. – Значит, так. Идём до вечера по этому следу, с носилками. Если ничего плохого, – она выделила, – не находим, возвращаемся.
Но уже минут через сорок, выскочив из перелеска, спасатели нос к носу столкнулись с большим, человек в сорок, отрядом местных – в основном молодёжи. Увидев землян, абы заворчали и подняли топоры…
Вне времени
Как Санька не без досады выяснил, разворот в субе переносится ещё труднее, чем форсированное ускорение (или торможение) с работающим хроновиком. От хроновика наступает полная дезориентация, человек перестаёт понимать, где он и что с ним; некоторые теряют память. Но потом это проходит – достаточно быстро. Здесь же было другое…
Маша говорила потом, что просто испытывала тяжёлый холодный беспредметный страх. И даже ужас. Она затыкала себе рот и всё равно кричала. Барс лежал без сознания. Это стало известно позже.
А Санька был в визибле и всё видел.
Вернее, он галлюцинировал вместе с визиблом. Наверное, что-то похожее происходило с пилотами в радиационных поясах – сам Санька, бывший пилот-"беспредельщик", поясов не боялся, но это был редкий дар. А основная масса ребят старалась в пояса не попадать, а уж если попали, то – проскакивать их за кратчайшее время. Что-то им там мерещилось, но они никогда не рассказывали, что именно.
Возможно, вот это: пустота, которая смотрит. И тёмная чудовищная изнанка звёзд. Маленькая вселенная и рядом ты – огромный, рыхлый, беспомощный… она вцепляется в тебя и вгрызается в брюхо, как голодная раскалённая крыса. Нора, или труба, или лаз – влетаешь в него, и тебя там намертво заклинивает на каком-то повороте. Бесконечное время, по которому ты раздавлен и размазан. И другое: миг, в котором ты заключён, как доисторический таракан в куске льда. Но в отличие от таракана ты живой и всё понимаешь. И ещё: ты в центре мира, а потом что-то происходит, и тебя выворачивает наизнанку: теперь мир в центре тебя, а ты окружаешь его и понимаешь, что уже ничего не вернётся. И всё время – осознание какой-то кошмарной ошибки. И стыд за свою глупость и беспомощность. И мягкая сладковатая слабость. И постоянное понимание, что сейчас всё очень болезненно кончится. То есть вообще всё. Не просто твоя жизнь, а – всё вокруг. А ещё – всё та же пустота, которая смотрит. Не на тебя, а в тебя. И она движется, течёт, как лава, невидимая, но очень жаркая лава. И корпус корабля истончается, истончается, истончается…
Хорошо, что в памяти мало что задержалось.
Рра-Рашт тоже выглядел не лучшим образом. Санька впервые увидел, как у кота дрожат руки. Но он улыбался:
– Мы проррвались!
– Здесь ничего нет, – сказал Санька; голос его звучал мёртво и плоско. – Здесь ничего нет…
– Так далеко не видно прибор, но видно просто глаза. Пробуй.
Он что-то сказал второму пилоту, не говорившему по-русски, и тот погасил свет.
Глубокая девственная темнота, не знавшая света с момента рождения Вселенной, заглянула в «Неустрашимый». Долгое время была только она и несколько световых чёрточек на пультах. Потом Санька увидел звезду. Так, наверное, виден в километре огонёк сигареты. Ну, не в километре. Но очень далеко.
– И Томплинсон взглянул вперёд
и увидел в ночи
