– Костёр, – напомнил Вовочка. – И кипяток.

– Да, – согласился Артём.

Пока Михель и Артур таскали тонкий хворост, Артём свалил три смолистых деревца с длинными кожистыми листьями и разрубил их на поленья. Потом вырубил две высокие рогатки и перекладину. Кострище устроили поодаль от Жерла – чтобы дым не засасывало в воронку. Котелок был маленький, на три кружки, да и воды, взятой с собой, осталось всего ничего – ну, два раза хорошо попить. Зато чаю и сахару – с большим запасом…

– Вот что, – сказал Артём. – Вы пока тут чай варите, то, сё… Я пойду воду поищу. По запаху, вроде, должна быть то ли речка, то ли болотце. Без меня ничего не делайте, лады? Скоро вернусь.

Он забрал обе опустевшие фляжки и пошёл, следуя едва заметному склону, по пути заламывая зелёные ветки и делая затёсы на стволах каменных деревьев. Вскоре действительно начались мшистые камни, и между ними обнаружился чёрный прерывистый ручеёк, холодный до невозможности терпеть. Артём наполнил фляжки и быстро, почти бегом, одолел обратный путь.

Возле костра никого не было. Истекал паром полупустой котелок.

Артурчик стоял на краю воронки. Правильно стоял, страхуясь верёвочной петлей. И ещё одна верёвка, натянутая и подрагивающая, уходила в Жерло.

– Вовка, – сказал Артур. – Он это… Чаю Олегу понёс. И вообще… посидеть там с ним. Поболтать. Ну, ты понимаешь?

Артём хотел навернуть братишку по тощей шее, но уже не было сил.

…Если спросят – как лучше спускаться в Жерло, головой вперёд или ногами, – ответ предельно ясен: драпать надо – быстро и далеко. Потом передохнуть и снова – подальше и побыстрее… Когда в первый раз спускался смотреть, что с Олегом – больше ведь некому, самый мелкий, самый лёгкий, – думал, живым не достанут, только бы верёвку успеть закрепить, прежде чем сердце лопнет. Обошлось. Считай, второй раз родился…

Теперь сидеть бы ему тихонечко, и он и сидел, сидел, сидел – и думал о том, каково Олегу там внизу одному. Пока не представил. А тогда уже встал и пошёл.

И Артур даже заикнуться не посмел с возражением, едва заглянул в побелевшие, остановившиеся Вовкины глаза. А больше останавливать было некому – Михель ползал по кустам, разыскивая полезные травки.

Второй раз спускаться было страшнее, хотя первый раз было вверх тормашками и вообще непонятно как и куда… Теперь он шёл дюльфером, соорудив беседку из «партизанки» и используя вместо карабина её же крюк – слегка отталкиваясь коленями и ступнями от обманчиво гладкой стены. И смотрел он не вниз, в прыгающий кружок фонарика, а в ту же стену, старательно отсчитывая метки на верёвке. Световое пятно устья Жерла давно исчезло, наплевав на все законы оптики. И чем дальше, тем яснее становилось видно, что в толще стены что-то происходит.

И звуков было больше, чем следовало. Только объяснить, на что они похожи, Вовочка бы не сумел. Они легко проникали сквозь его собственное шумное сопение и казались почти осмысленными. И доносились они отовсюду…

– Олег! – хрипло выкрикнул Вовочка, когда за спиной чуть слышно, но отчётливо зачавкало.

Несколько секунд эха, уходящего не вниз по трубе, а в сторону, как будто за тонкой оболочкой, о которую мальчишка опирался, вытянулось длинное гулкое помещение.

Потом донеслось:

– Здесь!

Получилось и похоже, и не похоже на обычный звонкий – «пионерский» – Олежкин голос, но Вовочка обрадовался до взвизга. Перевесился в петле и, с облегчением включив фонарик, обнаружил, что осталось всего ничего. Несколько движений – и он, снова повиснув в беседке боком, оказался прямо над Олегом, почти касаясь плеч – этаким шарфиком или боа-конструктором, про которого рассказывал дед. Двигаться приходилось очень осторожно – и не без внутренней дрожи.

Всё это время он не умолкал. Пережитый ужас выплёскивался бессвязным потоком слов – вроде бы обращённых к Олегу, но на деле – скорее иллюстрирующих известный опыт с сообщающимися сосудами. Как раз Олег его на уроке и показывал, и потом все, даже девчонки увлеклись домашними фонтанчиками, только девчонки соревновались, у кого сам фонтан красивей, или клумбочка, или что, а парни бились, чтобы вода подольше лилась и поток регулировался.

Короче, когда уровень ужаса внутри Вовочки опустился немного ниже губ, мальчишка сообразил, что Олег ему не отвечает, и растерянно умолк. Потом страшным шёпотом позвал:

– Олег!

Длинная-длинная секунда… вторая… тре…

– Здесь! – сдавленно отрапортовал вожатый.

– А… ты живой?

Уверенности в Вовочкином голосе не было. Если Олег помер и в его тело залез местный Дух, он вполне мог через Олега и разговаривать. А отвечает не сразу, потому что трудно с наскоку разобраться, какие слова подходящие.

– Это юмор такой? – после паузы уточнил вожатый. – Или беспокойство о моём здоровье?

Уф-ф-ф-ф… Похоже, живой.

– Я тебе чаю принёс, сладкого. Давай пей, пока горячий.

И Вовочка принялся отвязывать фляжку, приятно гревшую его сквозь рубаху.

– Я тебя чему учил? – строго спросил Олег. – "Сначала – думай, потом – делай". Как я буду пить?

– Так мы всё придумали, Михель соломин наломал, совсем свежих, так что гнутся хорошо…

Вот тут-то Вовочка и сообразил, что кое-чего они всё-таки недотумкали. Идеально свежую соломку можно даже согнуть в круг, это так – если в ней не меньше метра длины. Всё-таки не трубочка. Но опускать фляжку до уровня Олеговой головы – или выронишь, или прольёшь, оба хуже. Мокрый человек в этой холодине в два счета помрёт. Кстати…

– Олег! А той рукой совсем пошевелить нельзя?

– Надо?

– Ну… – Вовочка вдруг смутился. – Понимаешь… Это Михель сообразил… В общем, пока рука ещё слушается, ты там расстегнись, а? А то помощи ещё несколько часов ждать, а тебя ведь всё время поить надо…

– Мы пока не решили, как именно поить. Впрочем…

Он напрягся, застонал, не то чтобы зашевелился – шевельнуться ему было никак – но что-то всё же сдвинулось там, внизу. Олег обмяк, голова его свесилась на бок и стукнулась о стену. Звука Вовочка не слышал, но мягкую волну толчка ощутил. Стена отозвалась так отчётливо, словно служила звукопроводом.

Минуту спустя Олег пришёл в себя. Осторожно набрал в грудь воздуха и произнёс:

– Сделал.

– Бери ртом соломину, – решился Вовочка.

Подсвечивая фонариком, он подвёл конец соломинки к губам вожатого, подождал, пока тот приладится, и набрал в рот немного чая.

– Как из меня насос? – гордо спросил он, когда первая, а за ней и вторая порция благополучно перелились в вожатого.

– М-м-м, – промычал Олег.

– О, точно! – обрадовался Вовочка. – Как ты замычишь – я чуть назад сдам. Теперь говори.

– Четыре за сообразительность, два за гигиену. Не торопись, пожалуйста, делай перерыв после каждого глотка. Мне дышать надо.

– Понял!

Примерно на половине фляжки Олег сдался и сказал, что немножко подремлет. Вовочка не решался оставить его в темноте одного, хотя по-умному пора было сигналить, чтоб поднимали – отдыхать и греться самому. И всё же он завис, медля, прислушиваясь к неровному, болезненно-слабому дыханию Олега.

И снова стал различать звуки Жерла – всё ближе, всё продолжительней, всё яснее… По стене снова прокатилась мягкая волна, как от толчка. Ступни закололо. Вовочка потянулся к сигнальной верёвке – и вдруг застыл, уставившись в стеклянную черноту, разрезанную редкими чёрными прожилками.

Пониже его руки на стене образовалась чуть заметная выпуклость. Пока он смотрел, она наливалась полнее, вытягиваясь по вертикали. У черноты появился нежный молочный оттенок – если бывает, конечно, чёрное молоко, да ещё струящееся, переливающееся, медленно поднимающееся этаким мягким жгутом, словно губы выпячиваются…

Совершенно бесшумно, без малейшего намёка на предупреждение, губы раскрылись, образовав ровную щель, сантиметра полтора шириной, две ладони в вышину. На дне щели, освещённой изнутри молочно-чёрным мерцанием, выпятился язычок. Стена ещё раз мягко толкнула Вовочку в спину – и на язычок скатился грубоватый металлический шарик.