Ужель обезьяна достойна хвалы, достойна сидеть на престоле

За то, что пред стаей иных обезьян она щеголяет в венце?

Да будь ты хоть шахом преклонных годов, владыкой племен и народов,-

Забудут о злобствующем глупце, забудут о подлеце.

Дождусь ли ответа, покуда живой: величье – ты средство иль цель?

Подарок судьбы на пороге пути? Посмертная слава в конце?

Я разучился оттачивать бейты. Господи, смилуйся или убей ты! –

чаши допиты и песни допеты. Честно плачу.

Жил, как умел, а иначе не вышло. Знаю, что мелко, гнусаво, чуть слышно,

знаю, что многие громче и выше!.. Не по плечу.

В горы лечу – рассыпаются горы; гордо хочу – а выходит не гордо,

слово "люблю" – словно саблей по горлу. Так не хочу.

Платим минутами, платим монетами, в небе кровавыми платим планетами,-

нет меня, слышите?! Нет меня, нет меня… Втуне кричу.

В глотке клокочет бессильное олово. Холодно. Молотом звуки расколоты.

Тихо влачу покаянную голову в дар палачу.

Мчалась душа кобылицей степною, плакала осенью, пела весною,-

где ты теперь?! Так порою ночною гасят свечу.

Бродим по миру тенями бесплотными, бродим по крови, которую пролили,

жизнь моя, жизнь – богохульная проповедь! Ныне молчу.

Купец, я прахом торговал; скупец, я нищим подавал;

глупец, я истиной блевал, валяясь под забором.

Я плохо понимал слова, но слышал, как растет трава,

и знал: толпа всегда права, себя считая Богом!

Боец, я смехом убивал; певец, я ухал, как сова,

и безъязыким подпевал, мыча стоустым хором,

Когда вставал девятый вал, вина я в чашку доливал

и родиною звал подвал, и каторгою – город.

Болит с похмелья голова, озноб забрался в рукава,

Всклокочена моя кровать безумной шевелюрой,

Мне дышится едва-едва, мне ангелы поют: «Вставай!»,

Но душу раю предавать боится бедный юрод.

Я пью – в раю, пою – в раю, стою у жизни на краю,

Отдав рассудок забытью, отдав сомненья вере;

О ангелы! – я вас убью, но душу грешную мою

Оставьте!.. Тишина. Уют. И день стучится в двери.

От пророков великих идей до пороков безликих людей.

Ни минута, ни день – мишура, дребедень, ныне, присно,

всегда и везде.

От огня машрафийских мечей до похлебки из тощих грачей.

Если спросят: "Ты чей?", отвечай: "Я ничей!"

и целуй суку-жизнь горячей!

Глас вопиющего в пустыне

Мне вышел боком:

Я стал державой, стал святыней,

Я стану богом,

В смятеньи сердце, разум стынет,

Душа убога…

Прощайте, милые:

я – белый воск былых свечей!

От ученых, поэтов, бойцов, до копченых под пиво рыбцов.

От героев-отцов до детей-подлецов – Божий промысел,

ты налицо!

Питьевая вода – это да! Труп в колодце нашли? Ерунда!

Если спросят: "Куда?", отвечай: "В никуда!";

это правда, и в этом беда.

Грядет предсказанный День Гнева,

Грядет День Страха:

Я стал землей, горами, небом,

Я стану прахом,

Сапфиром перстня, ломтем хлеба,

Купцом и пряхой…

Прощайте, милые:

И в Судный День мне нет суда!

Пусть мне олово в глотку вольют, пусть глаза отдадут воронью –

Как умею, встаю, как умею, пою; как умею,

над вами смеюсь.

От начала прошлись до конца. Что за краем? Спроси мертвеца.

Каторжанин и царь, блеск цепей и венца – все бессмыслица.

Похоть скопца.

Пороги рая, двери ада,

Пути к спасенью –

Ликуй в гробах, немая падаль,

Жди воскресенья!

Я – злая стужа снегопада,

Я – день весенний…

Прощайте, милые:

Иду искать удел певца!

Где вода, как кровь из раны, там пути к Мазандерану;

где задумчиво и странно – там пути к Мазандерану,

где забыт аят Корана, где глумится вой бурана,

где кричат седые враны – там пути к Мазандерану.

Где, печатью Сулаймана властно взяты под охрану,

плачут джинны непрестанно – там пути к Мазандерану,

где бессильны все старанья на пороге умиранья

и последней филигранью отзовется мир за гранью,

где скала взамен айвана, и шакал взамен дивана,

где погибель пахлавану – там пути к Мазандерану.

Где вы, сильные? Пора нам в путь по городам и странам,

где сшибаются ветра на перекрестке возле храма,

где большим, как слон, варанам в воздухе пустыни пряном

мнится пиршество заране; где в седло наездник прянет,

и взлетит петля аркана, и ударит рог тарана,

и взорвется поле брани… Встретимся в Мазандеране!

Ветер в кронах заплакал, берег темен и пуст.

Поднимается якорь, продолжается путь.

И бродягою прежним, волн хозяин и раб,

К мысу Доброй Надежды ты ведешь свой корабль –

Где разрушены стены и основы основ,

Где в ночи бродят тени неродившихся слов,

Где роптанье прибоя и морская вода

Оправдают любого, кто попросит суда.

Где забытые руки всколыхнут седину,

Где забытые звуки огласят тишину,

Где бессмыслица жизни вдруг покажется сном,

Где на собственной тризне ты упьешься вином,

Где раскатится смехом потрясенная даль,

Где раскатится эхом еле слышное "Да…"

Но гулякой беспутным из ночной немоты,

Смят прозрением смутным, не откликнешься ты –

Где-то, призраком бледным, в черноте воронья,

Умирает последней безнадежность твоя.

Это серость, это сырость, это старость бытия,

Это скудость злого рока, это совесть; это я.

Все забыто: «коврик крови», блюдо, полное динаров,

Юный кравчий с пенной чашей, подколодная змея,

Караван из Басры в Куфу, томность взгляда, чьи-то руки…

Это лживые виденья! Эта память – не моя!

Я на свете не рождался, мать меня не пеленала,

Недруги не проклинали, жажду мести затая,

Рифмы душу не пинали, заточенные в пенале,

И надрывно не стенали в небе тучи воронья.