Потеснив ребят на скамейке, Скачков устало плюхнулся и уткнулся лицом в подол футболки. Лучше было сразу уйти с поля в раздевалку, но ему хотелось показать, что ничего особенного не произошло. Ну, не справился малость, ну, заменили. Игра… Но в то же время по настроению вокруг, по тому, с каким видом сидели рядом с ним ребята из запаса, с какой настойчивостью Арефьич, шевеля бровями, силился не отвлекаться от событий на поле, Скачков понимал, что напрасно он бодрится. Вон и Матвей Матвеич, грузный, сумрачный, поглядывает украдкой, сочувствует. Значит, пока он был в игре, они отсюда видели все его огрехи и, конечно, переговаривались, бросали реплики.

Морщась, Скачков засовывал палец под тугую бинтовку на больной ноге и смотрел, что делается на поле. Игорек Белецкий оттянулся в линию полузащиты, на скачковское, вернее, на свое будущее место и стал старательно пасти настырно лезущего на ворота Бакарадзе. «Ну, Бак, – подумалось Скачкову, – от меня убежал. От молодого убеги!» Странно, непривычно было наблюдать за игрой со стороны, – как будто тебя обессиленного вынесло на тихую спокойную отмель, а там, на середине, где оставил все свои силы, по-прежнему несется и кипит неубывающая вороная рябь стремнины…

Следовало бы, пока сидишь, смотать с ноги резиновый бинт, но сделать это Скачков решил в раздевалке, наедине. Он поднялся и, не скрывая больше хромоты, направился к спуску в туннель. Он знал, что вслед ему посмотрят все свои, и не оглянулся. Заметил лишь, когда тащился мимо, что Иван Степанович, ходивший, как обычно, возле кромки поля, поторопился отвернуть лицо, чтобы не встретиться с ним взглядом. Старый мастер, понимая состояние Скачкова, не хотел травить его и без того болезненной душевной раны своим сочувствием, ненужной жалостью.

Минуты, когда Скачков в полном одиночестве возился в раздевалке, а наверху продолжался поединок, запали ему в душу на всю жизнь. Возраст, возраст… извечный враг спортсмена. И как ни старайся, как ни режимь, молодости не вернешь.

Разбудило Скачкова назойливое верещание звонка над дверью в коридоре. С тяжелой головой он перевернулся на спину, стал приходить в себя.

В ванной прекратился плеск и шум сливаемой воды, по коридору прошелестели легкие шаги – Клавдия побежала открывать.

«Маришка с мамой», – решил Скачков и, энергично потянувшись, спустил с дивана ноги. Он ожидал услышать звонкий голосишко дочки и приготовился схватить ее на руки, едва она покажется в дверях и станет щуриться со света, нетерпеливая, в расстегнутом пальтишке, в сбившемся беретике.

В коридоре щелкнул замок входной двери и вместо Маришки, вместо нетерпеливого топотания ее ножонок Скачков услышал чей-то громкий бодрый голос:

– В гости принимаете?

Ну вот, кого-то принесло. – Скачков разочарованно зевнул.

– Геш, – позвала Клавдия, – ты не спишь? Тут к тебе. Посапывая и потирая измятое лицо, Скачков появился в коридоре.

На площадке перед дверью, галантно улыбаясь, стояли Комов с Суховым, оба слегка навеселе, франтовые, во всем заграничном, – картинка, а не парни. Комов держал в руке букетик подснежников.

– Ого! – удивился заспанный Скачков и встряхнул головой. – Валяйте, братцы, заходите.

Склонив влажную, тщательно причесанную на пробор голову, Комов подал Клавдии букетик и ловко чмокнул ее руку.

– С ума сошел! – Клавдия отдернула руку. – У меня же стирка. Не переставая улыбаться, Комов вытер губы.

– Тем более. Стерильно!

Остроты Комова, сколько его знал Скачков, всегда были на уровне компаний, где не было необходимости в особом остроумии, там достаточно было одного его присутствия.

Но что их привело?

В комнате Федор придвинул к низенькому журнальному столику удобное глубокое кресло, сел и мрачно подперся кулаком. Глаза его слипались. Развязный Комов, напротив, был свеж и полон энергии. Он быстро очистил столик, перебросив кипу тоненьких журнальчиков на подоконник, и, сковыривая с коньячной бутылки пробку, по-свойски обратился к хозяйке дома:

– Клаш, ты бы нам рюмочки, что ли, сообразила. А лимончика случайно не найдется? Тогда ты его – знаешь? – сахарочком, сахарком…

Он был подвижен, возбужден, его распирало настроение, сознание своей широкой силы, на бычьих ляжках едва не лопались дорогие заграничные брюки. Ко всему, что не имело отношения к футболу, Комов испытывал непоколебимое презрение.

Подав рюмки и тарелочки, Клавдия извинилась:

– Ребята, я вас теперь оставляю, – ладно? Если что – покричите.

– Ничего, мы тут как-нибудь сами, – заверил ее Комов. Поддергивая рукава и аппетитно потирая руки, он принялся хозяйничать.

– Геш, это ничего, что мы вот так, без спросу? Понимаешь, разговорчик есть один. Возник вдруг… Федюнь, а ты чего это? Спишь? Стареешь, брат, стареешь. А раньше-то был, а? Лев! Ну, одна еще не повредит. Давай-ка, за компанию.

Налито было и Скачкову, однако и в команде знали, что он не пьет ни капли, и Комов его не приневоливал, а лишь тронул его рюмку своей.

– Геш, – неожиданно позвал он, задерживая рюмку возле губ, – а может пригубишь малость, нарушишь заповедь? Нет? Вот выдержка собачья! Завидую. Характер. А я… вернее, мы… – он посмотрел на Сухова, – грешны, грешны брат. Никаких устоев.

Притворно вздохнув, он лихо махнул рюмку в рот и, отдуваясь, стал придирчиво нацеливаться вилкой на самый лакомый ломтик лимона.

– А главное, – проговорил он севшим голосом, – не заслуживаем никакого снисхождения. Верно я говорю, Федюнь?

Свою рюмку Сухов держал криво, проливая на стол и на брюки, – совсем раскис. Скачков вынул у него рюмку из руки.

– Хватит с него, – сказал он Комову, и тот молча согласился. Подставив ладонь, чтобы не просыпать на колени сахарную пудру, Комов отправил в рот ломтик лимона и некоторое время старательно выедал из корочки сочную подслащенную мякоть. По его глазам, совершенно трезвым, чуть прикрытым веками, Скачков видел, что он сосредоточенно подыскивает начало разговора.

– Понимаешь, Геш… В последнее время у меня, если честно признаться, мозги раком стали. Не смейся, – точно говорю!

Выжидая, Скачков молчал. Он подозревал, что парни заявились потолковать по поводу сегодняшнего скандала в раздевалке. Ну, насчет отчисления Скачков и сам не принимал всерьез. Можно извиниться, и все устроится. Да и смешно затевать какие-либо перемены перед матчем в Вене. В команде и без того положение – хуже некуда.

Вилкой Комов аккуратно отодвинул обсосанную и брошенную на столик лимонную корочку, затем подцепил ее и переложил на тарелку, – все это неторопливо, оттягивая момент откровения.

– Скажи, Геш, только честно: как ты думаешь, выиграем мы в Вене? «Мы!..» Скачков не мог утаить усмешки. Так и есть: слова тренера об отчислении Комов пропустил мимо ушей. Без команды он себя не мыслил, вернее – не представлял команды без себя.

– Ну, знаешь… – Скачков развел руками. – Поле ровное, мяч круглый.

– А все-таки? – настаивал тот.

В кресле напротив завозился пьяненький Сухов, быстро и ловко, по-обезьяньи, почесал под мышкой.

– Ногами к шее выиграем! – буркнул он и снова щекою на руку, пристроился дремать. – Наколотят нам вагон и маленькую тележку.

– По-моему, – Комов показал, что он согласен с замечанием Федора, – мы еще ни в одном сезоне не начинали так. Согласен? Сыграли три игры, а очков?

Через столик Комов настойчиво следил за лицом Скачкова. И ждал, что тот скажет.

– У австрийцев в прошлом году, – напомнил он, – сам знаешь, еле-еле вырвали очко. А играли у себя. И у них не было Фохта.

Теряясь в догадках, Скачков спросил:

– Так что ты предлагаешь?

– Как – что? – тянул и медлил Комов.

– Хватит финтить-то, – посоветовал Скачков. Комов обиделся.

– Да кто финтит? Я говорю, надо трезво смотреть на свои силы. Зачем нам ехать в Вену? За каким дьяволом? Позориться? Силы гробить зря? А силы здесь, здесь нужны! Знаешь, за двумя зайцами погонишься…

– Так что – не ехать, значит? – добивался напрямик Скачков. Выгадывая какие-то мгновения, Комов стал поочередно вытягивать ноги и шевелить ими, расправляя на брюках складки.