Скачков даже отпрянул: Клавдия?! Но он уверен был, что она у Звонаревых. Как же получилось? Ему и в голову не приходило, что она может вспомнить о свекрови. Оказывается, все правильно, сначала они так и поступили: нашли пристанище у Звонаревых. Однако сколько можно? Да и Маришка не давала никому заснуть, плакала и просилась домой. Валерия к утру до того расстроилась, даже не вышла к чаю… И вот Клавдия переломила гордость и приехала в железнодорожный поселок.
– Чего делить-то нам, сына? – рассказывала Анна Степановна. – Или мы чужие ей?
Скачков сжал лицо с такою силой, словно боялся, что оно рассыплется. Значит, так… Значит, Звонаревы… Хороши друзья-приятели! Ну да к лучшему. Сам он в этом никогда не сомневался.
Анна Степановна рассказала еще, что Софья Казимировна собирается уезжать к сестре в Пятигорск, и Клавдия вроде бы ее не отговаривает. Маришка сейчас веселая, вместе с Максимом Ивановичем поливают садик. Отец, как ей сказали, в отъезде, она все ждет, когда они отправятся в зоопарк.
– Выпил, что ли… кутерьму-то затеял? – спросила Анна Степановна, окончательно приводя лицо в порядок и доставая из кошелки газетный промасленный сверток. – Отцу бы сейчас сказать! И в кого ты такой пошел? Садись, ешь. Голодом, поди-ка, сидишь, на сухомятке.
Пока она разворачивала сверток, Скачков приподнялся, заглянул и жадно потянул ноздрями. Его любимые пирожки с картошкой, его и отца! Еще теплые, румяные, сохранившие шершавый жир скворчавшей сковородки. Он аппетитно крякнул и откусил сразу больше половины пирожка. Щеку у него раздуло. Объедение!
– Чаю не согреть? – домовито спросила Анна Степановна, принимаясь убирать на кухне. Она нашла нарядный фартучек Клавдии, завязала на спине тесемки. Скачков, вдохновенно прожевывая, отъехал в сторону и подгреб к себе всю кучу пирожков. Молодец мать, знает его аппетит!
Анна Степановна чиркнула спичкой, чтобы зажечь плиту, но не зажгла, закрыла кран, спичка догорела у нее в руке.
– Сына… или это кто выдумывает? Говорят, ты к Женьке опять повадился?
От неожиданности Скачков поперхнулся, потом зажевал еще энергичней, деловито облизал пальцы.
– Мам… ну ты-то! Ну что в этом такого? Если даже и заехал. Вот зла даже не хватает! Болтают что попало…
– Не надо бы, сына, – тихо выговаривала Анна Степановна, не поворачиваясь от плиты. – Что уж теперь? И ребенок вон… Да и вообще…
Как ни бодрился Скачков, предательская краска не сходила с его щек. Хорошо еще, что мать не обернулась! Но она, конечно, понимала все, обо всем догадалась.
Он вспомнил, что в тот вечер Клавдия была взвинчена с самого начала. Это, конечно, тоже сыграло свою роль. А он, дурак, тогда ничем не помог ей развеять подозрение, не догадался, что катастрофа надвигалась. Это было началом его покаянных мыслей о себе и о своей семье, если только она еще существовала. Надо полагать, существовала, наверняка существовала, если Клавдия сделала выбор и явилась не к кому-нибудь, а к Анне Степановне.
В десять часов Скачков, сытый, выбритый и тщательно одетый, поцеловал мать в щеку и отправился на стадион. Сегодня, в первый день, он рассчитывал явиться за полчаса до начала занятий. Анна Степановна осталась наводить порядок. Клавдия отдала ей свой ключ от квартиры.
Скачков шагал, ощущая бодрость во всем теле. Шаг был упругим, прямой посадка головы. Ловко и удобно сидел на нем отглаженный костюм. Клавдия всегда следила за тем, как он одевается. В компаниях, где неряшливость была как бы законом, он неизменно выделялся аккуратностью и чистоплотностью. В этом Клавдия его не осуждала, делала уступку. Теперь ему казалось, что его фигура, выправка его дисциплинированного тела лишний раз подчеркивала, что он постоянно оставался самим собой и в этом было его преимущество, – он устоял на своем месте, а в решительную минуту чем-то помог и Клавдии, не оставил ее в одиночестве. Во всяком случае ее окончательный выбор говорил как раз об этом.
Поняла ли она, что жила не так, стремилась не к тому? Скачков не сомневался, что так оно и было. Сам же он, разумеется, отдавал себе отчет, что после того месяца, в Батуми, у них по существу не выдалось ни одного свободного дня, вернее, не находилось у него, чтобы отдать и посвятить его семье по-настоящему (как этого хотелось Анне Степановне). Он считал, что с тех семейных дней у моря у них с Клавдией все идет и развивается нормально, на самом же деле все эти годы они теряли то, что накопили, успели накопить за какой-то один месяц и расходились все дальше, дальше. Он терял ее, она – его. И кто знает, если бы не скандал, когда он вдруг решился проявить характер, оба они могли оказаться на совершенно пустом месте, отдаленные друг от друга настолько, что пути назад не было бы.
А сейчас? Начинать все снова?
Тогда, в Батуми, он часто просыпался по ночам и, приподнявшись на локте, подолгу смотрел на спящую жену (да, жену, потому что они обо всем договорились сразу же, едва он ее встретил). Все-таки она совершила героический поступок, решившись прилететь! Как ни рассуждай, а наплевать на тетку, перечеркнуть все сразу… Значит, чтобы быть с ним, ей пришлось что-то преодолеть, сломать и сделать выбор. Почему же они вдруг оказались порознь?
Он шел, помахивая небольшим чемоданчиком с уложенными кедами и тренировочным костюмом, шел, рассуждал и вспоминал.
Однажды – было это в первый их совместный год, Клавдия ждала ребенка, нервничала, а «Локомотив» летел, кажется, в Польшу на товарищеские игры – она, боясь остаться без него, одна, спросила: хочется ли ему самому улетать в такое время? Скачков, конечно, сразу понял, что крылось за вопросом. Клавдия страшилась приближающихся родов и почему-то цеплялась не за тетку Софью Казимировну, за него, за мужа. Она, кстати, знала, что он имеет право пропустить товарищеские встречи, – ничего страшного. Но сам-то он, один из основных в команде и капитан?
– Да как тебе сказать… – занудил Скачкев, ломая в нерешительности пальцы.
– Только честно, Геш! – потребовала Клавдия. Он пересилил себя и взглянул ей в глаза:
– Да, я должен.
В оправдание ему хотелось пуститься в объяснения о своих обязанностях перед командой, но он смолчал. Он видел: Клавдия ждала от него совсем не такого ответа. Она надеялась, что он поймет ее тревогу и сделает эту одну-единственную жертву… С минуту она сидела молча, потом сказала:
– Хорошо еще, что ты не врешь.
А он привык не врать. Он с детских лет усвоил правило (не обошлось, правда, без отцовского ремня): солгать легко вначале, зато потом бывает грязно, тяжко, – стыдно посмотреть в лицо, сказать же правду трудно, неприятно, и многим приходилось обижаться на него за его резкость, однако правда не бывает сладенькой, зато потом у человека на душе не остается никакой оскомины.
Тогда же, в его последний вечер перед отлетом в Польшу, Клавдия сказала, что он, как видно, счастлив лишь на поле, когда вокруг борьба, сражение, когда вокруг товарищи, соперники, и мяч стучит не умолкая, и не прекращается волнение трибун. В голосе ее Скачкову показалась ревность, непроходящая устойчивая зависть к той половине его жизни, которую он проводил под грохот стадиона, ради которой мог забыть и забывал о многом, даже очень важном.
Он тогда пожал плечами и улыбнулся:
– Не знаю, Клаш. Я об этом не думал. Там об этом некогда думать. Она стала настаивать: когда же в таком случае их брат, спортсмен, задумывается о счастье, напрягает эти свои полторы извилины?
Он не обиделся и снова улыбнулся, словно извиняясь, что не может сказать ей ничего толкового:
– Наверное, когда несчастлив. А так… Некогда. Да и незачем. Я тебе правду говорю.
Клавдия задумалась, потом вздохнула:
– Наверное, ты прав. Наверное, я сама живу не так.
Да, да, так она и сказала – теперь он вспомнил. Значит, она об этом думала еще тогда, давно? Если бы ему в то время догадаться и обратить внимание на это ее вынужденное признание! Так нет же, – вылетело из головы, не задержалось… Трудно ей, бедной, приходилось. У него было любимое занятие, а на ее долю оставалось одно сплошное ожидание. Впрочем, разве смог бы он хоть что-то изменить в своих обычаях, в своей привязанности, преданности? Едва ли, ох, едва ли! Ему казалось и сейчас, что получи он вдруг возможность все начать сначала, – он, право же, прошел бы тот же самый путь… ну, может быть с какими-то поправками, которые как будто бы еще не поздно и сейчас… Да, кое-что можно еще поправить и сейчас!
