Услыхав щелчок дверного замка, Скачков моментально встрепенулся: опухший, с красными глазами, болит неловко согнутое тело. Ему мерещился гул самолета и дрожанье кресла, и он осматривался, не понимая, что это с ним. Уснул, выходит?

Из коридора, щурясь, разглядывала его румяная, веселая Клавдия.

– О, Геш! Приехал? – удивилась она, хотя известно было, что команда возвращается, и по городу расклеены афиши.

Он засопел, зажмурился от нестерпимо режущего света. Все-таки зачем этой Софье Казимировне такая лампочка на кухне?

– Слушай, сумасшедший! – внезапно крикнула Клавдия и бросилась мимо него на кухню. Подскочив к плите, схватила и тотчас выпустила паривший раскаленный чайник. Скачков спросонья крепко тер измятое лицо. Так значит вот оно откуда, это мерзкое гуденье самолета!

– Как маленький, честное слово! – Клавдия трясла рукой от боли, сосала и разглядывала палец. – И что, скажи на милость, за идиотская манера дрыхнуть и на кухне? И, кстати, пора бы холодильник приучиться закрывать.

«Началось!»

Скачков, не обижаясь, запрокинулся всем телом и потянулся с такой силой, что затрещало старенькое кресло.

– Маришка не больна? – спросил он, шевеля, как от озноба, затекшими плечами.

– Маришка? – удивилась Клавдия, ловко подбирая рукава нарядной кофты. – С какой стати? Ты Соню спрашивал?

– Температуры, говорит, нет.

– Ну, значит, все в порядке… А я у Звонаревых засиделась. – Она зевнула, прослезилась и недовольно глянула на захламленный стол. – Вадим из Москвы вернулся, осенью будет защищаться. В декабре крайний срок. На преподавательскую работу хочет уходить. Доцент, завкафедрой…

Повесив голову, Скачков сидел и вяло слушал. С Вадимом вашим… Видали: закопался в библиотеке, перелистал десяток диссертаций. «Ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан…» Его поговорочка. И он будет кандидатом, и доцентом будет. Все выколотит и всего добьется.

– У нее волосики какие-то… как искупалась, – проговорил он, неловко отъезжая вместе с креслом, чтобы не мешать Клавдии прибирать на кухне.

– У кого волосики? Ах, ты опять… Да ну, просто баловалась перед сном. С ней, если хочешь знать, нет никакого сладу. У меня иногда зла не хватает. А Соня, бедная, так чуть не плачет. Геш, будь ты с ней, пожалуйста, построже.

«Ну да, ну да», – опять кивал он утомленно, но возражать и тут не захотел. Конечно, жаловаться будет Соня! Растет Маришка, и неудобный становится ребенок. Им бы как плюшевого зайца. Скажи: ложись – уляжется, скажи: замри – не видно и не слышно станет. А для Клавдии вообще, – порой ему казалось, что она сердита на Маришку, потеряв из-за нее целых четыре года развеселой современной жизни. То-то и дорвалась теперь – наверстывает!

– Геш, Соня не говорила? Тут тебе из этого… из дорпрофсожа звонили. Шевелев. Вежливый такой, деликатный…

У Скачкова слипались глаза, он слушал и насупливо кивал головой.

– Ну, ну… Шевелев. А чего он?

– Просил зайти зачем-то. Разговор, говорит, есть.

Одолевая зевоту, Скачков зажмурился и головой затряс, но все-таки не одолел: аж челюсти свело и показались слезы.

– Геш, подожди, не спи – у меня для тебя новость. Ты знаешь, с местом комментатора пока неясно. Зато твоя идея – футбол без мяча – блеск! Это ведь ты придумал? Сашка Боксерман, например, за голову схватился: Антониони, говорит, трупом ляжет! А уж если Сашка Боксерман…

Оживленная болтовня жены горохом сыпалась на косматую голову Скачкова. Покойное старушечье кресло разморило, он сидел тяжело, совсем засыпал.

– Слушай… – заворочался Скачков, поднимая красные воспаленные глаза, – мы же договорились, кажется. Не хочу я этих ваших… Боксерманов. И не собираюсь. Не трепыхайся ты, не позорься.

Вытирая тряпкой стол, Клавдия посмотрела на него уничтожающе.

– Ты не собираешься, а я собираюсь. И не спорь со мной! Спорить у Скачкова не было ни сил, ни желания. Он раззевался безудержно и, уступая, замахал руками: молчу, молчу!

– Сейчас я постелю, – сказала Клавдия, ополаскивая под краном руки. – А на будущее запомни – не спорь. Если ничего не понимаешь, сиди и надувай щеки.

С кухни было слышно: Клавдия в комнате громыхнула диваном. Затем заскрипели дверцы шкафа. Она там ловко управлялась: раз – приготовлен для сна диван, два – откуда-то появляется подушка, простыни, припрятанные до его приезда. Но и постель, разбросанная на диване, нисколько не меняла парадного убранства уголка квартиры, где не живут, а лишь изредка ночуют.

Роняя голову, боясь заснуть, Скачков поднялся мешковато с кресла: большой, нескладный в этой маленькой опрятной кухне. Фуфайку распирало на груди. В дверях он крепко зацепился за косяк плечом и сонно покачнулся.

– Тебе надо выспаться, – сказала Клавдия, разминувшись с ним в коридоре. – Я лягу с Соней и с Маришкой.

Не оборачиваясь, Скачков мрачно отсалютовал рукой:

– Привет! – и плечом вперед почти упал в дверь. Он засыпал на ходу. Заворачиваясь в простыни и одеяло, он успел подумать, что Клавдия опять брезгливо вынесла его потрепанную сумку с формой в коридор. Она сердилась постоянно, когда находила ее возле дивана, и выбрасывала, как вещь вульгарную, которой не место в чистых и ухоженных комнатах.

Назойливая муха, как ни старался отогнать ее Скачков, никак не отставала: побегав по трепетавшим векам, она коснулась уха, щеки и стала щекотать в носу. Скачков, оберегая сон, со слабым стоном перекинул на подушке голову. Но от проклятой мухи не было спасенья – теперь она упрямо норовила забраться в самый нос. Скачков чихнул, махнул рукой, и сон пропал.

В комнате было светло и солнечно, он медленно повел глазами. Кажется, в квартире уже не спали – доносились звуки из кухни.

Внезапно в глазах Скачкова мелькнул живой лукавый огонек, он сунул руку вниз с дивана и сразу же наткнулся на затаившееся тепленькое тельце в мягкой байковой пижаме. Радостный визг запрыгавшего, пойманного за рукав ребенка прогнал последнюю сонливость.

– Ах ты, маленькая хулигашка! Ах ты, маленькая девчушка! – расстроганно приговаривал Скачков, втаскивая и укладывая Маришку к себе под одеяло.

– Пап, ты догадался, да? Или ты подумал, что это муха? – допытывалась Маришка, прижимаясь, затихая рядом с ним. Ее восторженная рожица, взлохмаченные волосенки торчали из-под одеяла.

– Му-уха! Конечно, муха. Муха-цокотуха!

– Пап! – позвала шепотом Маришка. – Давай лежать тихонечко-тихонечко. Чтобы никто-никто не услыхал. Давай?

Скачков почувствовал, как колотится сердчишко присмиревшего возле него ребенка.

Осторожно повернувшись на бок, Скачков большим корявым пальцем стал гладить, приводить в порядок тоненькие бровки на задорной затаившейся мордашке.

– Я некрасивая еще? – тотчас же поняла его по-своему Маришка, проворно выпростала из-под одеяла руки, пригладила, прибила волосенки и вновь закуталась и замерла под одеялом. – Я еще не умывалась. Я еще как будто сплю. Хорошо?

– Валяй, валяй, – приглушенно басил он, стараясь тоже, чтобы разговор их не был услышан.

– Ты вчера приехал, вчера? Я уже спала?.. А мы пойдем сегодня к обезьянкам? Я им печенье припасла.

– Обязательно!

В прошлый раз, перед отъездом в Минск и на Кавказ, они отправились в зоопарк, но ненадолго, – у Скачкова выдалось каких-то полтора часа. К обезьянам добраться не успели, а смотрели бегемота, бросили ему в корыто булку, но бегемот, ленивая гора тоскующего мяса, той булки не заметил или заметить не захотел, и Маришка огорчилась. Тогда они условились все же сходить к обезьянам. Те попроворней, с ними интересней…

Стремительно вошла Клавдия, хозяйственная, в фартуке. Взглянула, увидела их вместе – рассердилась:

– Это еще что за номер? А ну-ка марш к себе. Марш! Быстро!

Скачков, почувствовав как напряглась всем телом под его рукой Маришка, миролюбиво попросил:

– Оставь ее в покое.

– Ты что, в своем уме? – накинулась Клавдия, с утра была не в духе. – Ребенок нездоров, а они тут… Марина, я кому сказала?