Когда он дал мне бинокль, я почувствовал, какой он тяжелый. Держать его нелегко, но он давал прекрасное увеличение. Я узнал Граца. С ним было семь или восемь мужчин.

Из трубы гостиницы понимался дым, как круглый год – даже летом большой камин, который топили поленьями, использовался для приготовления пищи. Но дым был гуще обычного и выходил не только из трубы, но и из окна спальни.

Огонь недолго разгорался в деревянном здании, и через несколько секунд оно все запылало. Я слышал, как застонала Швейцба, когда сквозь черноту дыма пробилось пламя.

Обнимая мать, Ильза спросила папу:

– Но почему? Уничтожить такой дом только за то… что мы отказались надевать шапки?

– Не знаю, – ответил папа. – Чтобы не дать нам вернуться, может быть. Устрашить других, кто будет сопротивляться триподам. В одном мы можем быть уверены: ни жалости, ни милосердия больше не существует. Они верят во все, что им говорят триподы, а мы для триподов – помеха. Как крысы.

Энди сказал:

– Я читал как-то, что, стараясь уничтожить крыс, люди на самом деле усилили их интеллект.

– Да, я тоже читал об этом, – согласился папа. – Крысы тысячелетия живут рядом с людьми. Каждая убитая нами крыса улучшает поголовье, потому что остаются и дают потомство самые умные. Может, нам кое-чему придется у них поучиться.

Швейцба сказала:

– Они должны были найти его тело. – Она говорила о Швейцдеде. – Но не вынесли, чтобы похоронить.

– Да. – Ильза по-прежнему поддерживала мать, и папа обнял их обеих. – Но ведь это не имеет значения. Это был его дом шестьдесят лет. Лучшего погребального костра не может быть.

Мы пошли дальше. Крутой утомительный подъем сменился еще более изматывающим спуском. Местность была дикая и неровная; ни следа пребывания человека, ничего, с ним связанного. Мы видели стадо шамуа, местной разновидности горного оленя; животные перепрыгивали с утеса на утес; орел парил над самыми вершинами утесов.

Швейцба часто нуждалась в отдыхе. Папа и Йон, а потом мы с Энди по очереди поддерживали ее. Она извинялась за то, что причиняет нам хлопоты, и просила оставить ее.

Папа сказал:

– Только не торопитесь, мама. У нас достаточно времени. И никто вас не оставит. Мы не можем вас потерять. Никого вообще нельзя терять. Нас слишком мало.

Наконец мы достигли более пологого склона и увидели железнодорожную станцию Кляйне Шайдег – последнюю остановку поездочка перед входом в тоннель. Как и предсказывал Йон, она была покинута – туризм остался в прошлом вместе с парламентом и телевидением, с университетами и церковью, с человеческим беспорядком и человеческой свободой. Станционный магазин, торговавший шоколадом, картами и глупыми сувенирами, был закрыт, а последний поезд стоял на пути, безлюдный и покрытый снегом.

На этой высоте снег не тает, а рядом с входом в тоннель лежит язык ледника. День уже шел к концу, небо темнело, меланхолично-серое; весь ландшафт казался пустынным и жалким. На протяжении последних сотен метров пути до тоннеля пошел снег, большими безжалостными хлопьями. Я чувствовал холод, отчаяние и безнадежность.

Я нашел блокнот, в котором пишу это, в отеле. Такие блокноты использовал управляющий ресторана, отчасти они заполнены: 20 kg Blumenkohl, 1 Kiste Kaffe, 45 kg Kartoffeln – цветная капуста, кофе и картошка… такие записи.

Это произошло спустя неделю после нашего прихода сюда. Я считал путешествие в поезде по тоннелю скучным, но насколько скучнее идти пешком. Прошло не менее пяти часов, прежде чем фонарик папы осветил название платформы: Юнгерфрауйоч. Еще несколько минут – и мы вышли в ослепительное сияние среди снега и льда, в туманную даль уходила неподвижная ледяная река, окруженная высокими белыми пиками. Все пусто и безжизненно, ни птиц, ни даже насекомых. И ни людей – кроме нас, – и ни триподов. Мы стояли на холодной крыше мира, правители всего, что могли видеть.

Целью нашего путешествия через тоннель было проверить, не осталась ли тут провизия, и нам повезло. Отель всегда держал большие запасы, очевидно, на тот случай, если зимой железнодорожная линия не будет действовать. Полки, забитые консервами, ящики с мукой и сахаром, бобами, сушеными фруктами, рисом. Были даже мощные холодильники, содержимое которых не растаяло, когда прекратилась подача электроэнергии: на этой высоте температура всегда ниже нуля.

Важной находкой оказались фонарики и батарейки. Мы из гостиницы прихватили только два фонаря, и приходилось их включать редко, чтобы беречь батарейки, а тут их было множество, в герметически запечатанных пакетах, и хватит их на годы.

В тупике станции стоял дизельный вагон с заряженными батареями, папа проверил его управление, и мы нагрузили его для обратного путешествия. Пока он и Йон делали последние проверки, я показал Энди то, что видел здесь в предыдущее посещение, включая пещеру, полную ледяных статуй. Он был очарован машиной в натуральную величину и сказал, что ее вырезали не менее семидесяти лет назад, потому что это модель раннего «форда». Я подумал о том, как изменилось за эти семьдесят лет многое – машины, самолеты. Как будто человечество – спортсмен, летящий на волне изобретений. И какие чудеса ждали нас впереди? Но теперь из-за триподов все это кончилось.

За зиму мы постепенно приспособились к новой жизни. Хотя ближайший дом находился в десяти милях от нас и далеко внизу, а от входа в тоннель открывался хороший вид на окрестности, мы старались не оставлять следов и не делали троп, когда приходили и уходили. Йон научил нас этому и тщательно за этим следил.

Он также учил нас пользоваться лыжами, которые мы взяли в лыжной школе отеля. Хотя я с нетерпением ждал лыжных уроков, оказалось, что пользоваться ими не так легко – я много раз падал и провел десять дней неподвижно с растянутой мышцей ноги. Энди научился быстрее, а Руди, конечно, был опытный лыжник. Я с восхищением и раздражением смотрел, как он скатывается по склону ниже тоннеля. Но постепенно и у меня стало получаться, а потом я решил, что более восхитительного занятия никогда не знал.

Вначале мы выходили только для отвлечения – постоянное пребывание в тоннеле действовало угнетающе, но с приходом весны наши походы преследовали определенную цель. Нас всегда окружал снег, поэтому вода не была проблемой, но папа решил, что нужно беречь запасы пищи.

Я сказал:

– Но ведь в отеле хватит на годы.

– На сколько лет? – спросила Марта.

При свете лампы я увидел, какое у нее изможденное лицо, и впервые полностью осознал, что для нее это не временное убежище – она надеется кончить здесь свои дни.

Швейцба умерла перед весной – не от какой-то определенной болезни, может, от отсутствия Швейцдеда. Мы завернули ее тело в одеяло и поместили в щель ледника, покрыв снегом. Могилу мы не могли обозначить, но тело ее будет лежать здесь вечно, не изменяющееся в вечном холоде. Другой конец, чем у Швейцдеда, чье тело превратилось в пепел в огне, уничтожившем дом, в котором они жили вместе; но для тел какая разница? Они оба умерли свободными.

И вот мы начали экспедиции за продовольствием. Целью нашей были изолированные дома, и мы уходили далеко, прежде чем выбирали цель. В некоторых случаях нам удавалось очистить погреб или унести кур и яйца, пока в доме спали; но иногда владельцы просыпались, и их приходилось усмирять видом ружья Йона. К счастью, использовать его ни разу не пришлось.

Конечно, это воровство – у нас не было денег, чтобы оставить, если бы мы захотели, но люди, у которых мы крали, все были в шапках, и мы находились в состоянии войны с ними, как и с их хозяевами. В третьей экспедиции мы обнаружили девушку без шапки и взяли ее с собой. Вначале она колебалась, но потом согласилась идти с нами. Ее зовут Ханна. Она несколькими месяцами моложе меня, и волосы у нее рыжие, но начинают темнеть. Глаза уже потемнели, они темно-карие. Говорит она по-английски с немецким акцентом, но меня это не раздражает, как раздражал когда-то акцент Ильзы.