Перед расстрелом мальчик слушал ночных кузнечиков.

Кузнечики трещали на старом бастионе. И по всей округе трещали. А мальчику казалось, что в небе стрекочут лучистые звезды.

Часовой выпустил мальчика из каземата и разрешил подняться на площадку низкой оборонительной башни.

– Только ты это, смотри, без глупостей. Не пробуй удрать.

Мальчик лишь вздохнул. Бежать надо было вместе с Витькой и другими пленными. А теперь что? Посты усилили, нынче их не обойти. Да если бы и удалось вновь оказаться на берегу бухты, куда деваться потом? Пловец он никакой, а ширина бухты – не меньше четверти лье…

– Не бойся, Мишу, я просто полежу наверху…

– Вот и ладно. А то, если сбежишь, мне точно не быть живым… А тебе чего бояться? Попугают утром, пальнут поверх головы, да и гуляй на здоровье. Ну, разве что еще выдерут, чтобы в другой раз не дурил, но это дело не смертельное…

Пожилой добрый Мишо жалел и утешал мальчишку. Но мальчик знал, что солдат врет. Приказ о расстреле отдал сам командующий, а он никогда не отступает от своих слов. Тем и знаменит…

Площадка была засыпана землей и поросла кустиками упругой травы. Мальчик лег на спину. Жесткие метелки защекотали затылок и уши. Трава пахла сладковато и полузнакомо. А еще пахло нагретыми за день камнями и морем. А гарью и трупами не пахло совсем. За несколько спокойных, почти мирных дней этот военный запах поулегся, растаял, уступил дыханию природы. К тому же, здешний приморский бастион никогда не был в линии активной обороны. Даже при самых жестоких боях его обстреливали редко и ни разу не штурмовали. Здесь был у противника пересыльный лазарет и склады.

Стрекот кузнечиков (или звезд?) был сильным, но не утомительным. Даже ласковым.

Стоял сентябрь – время для здешних мест совсем еще летнее. Ждали равноденственных бурь, но пока над Полуостровом завис недвижный прогретый воздух. И сейчас пласты этого воздуха невидимо, но ощутимо шевелились над мальчиком. А сквозь них смотрели тысячи звезд.

Звезды были разные – яркие и еле заметные. Очень далекие и очень близкие. Некоторые – будто в пяти футах от лица. А в самой высокой дали светились облачка звездной пыли.

Иногда медленный текучий воздух шевелил гроздья звезд. Но, качнувшись, они снова делались неподвижными. Только со стрекотом раскидывали в черноте голубые и белые лучи…

Над деревней Пуль-Нуар, где мальчик жил до войны, тоже бывали яркие звезды. И мальчик любил смотреть на них из чердачного окна, из своего ветхого жилья-голубятни. Но такого несговорчиво-черного неба он не помнил. Там, если приглядеться, можно было все-таки разглядеть в небесной тьме еще более темную колокольню, что возвышалась над церковью Святого Антуана. В арочном проеме колокольни угадывался большой колокол.

Про колокол говорили, что раньше он висел на маяке. И что в первую полночь полнолуния, если встать против церковных дверей, можно услыхать, как из колокола доносится эхо голосов. Это будто бы голоса тех, кто сгинул в чужих краях – ушел на войну или на заработки и никогда уже не вернется.

Деревенский кюре отец Бастиан убеждал прихожан, что это пустые суеверия. Он был молодой, увлекался науками, любил рассказывать мальчишкам про электричество и не раз говорил в проповедях, что истинная вера не имеет ничего общего с предрассудками. Пожилые мужчины и тетушки слушали отца Бастиана с почтением, но потом покачивали головами. И многие женщины по-прежнему ходили в лунную полночь к церкви. И запрокинув лица, прислушивались со страхом.

Но ради мальчика ходить к церкви никто не станет. И даже если эхо прозвучит в колоколе, никто не услышит, не загорюет…

Мальчику стало жаль себя. Но не так уж сильно, не до слез. Потому что стрекочущие звезды успокаивали его. Словно говорили: «Не горюй, скоро будешь среди нас». Может, и правда?..

Да и какой смысл жалеть, если все равно ничего не изменишь? Что сделано, то сделано. И случись такая история снова, он поступил бы так же.

Дядюшка Жак – старый капрал Жак Бовэ – не раз повторял: «Если сделал в жизни, что задумано было, то и помирать не страшно».

Ну нет, все-таки страшно… Только сейчас этот страх был где-то в отдалении, позади усталости, позади покоя, который вместе с теплым воздухом, с кузнечиками и звездами подарила мальчику ночь.

Просто душа его устала ужасаться и мучиться. Днем-то он пережил и перечувствоал столько, что хватило бы на целую жизнь до старости. И острый ужас, когда узнал о приговоре; и отчаяние, и надежду; и тоскливое понимание, что надежда – напрасна. И… пробившуюся сквозь страх злую гордость: «А все-таки я сделал э т о! И вам их не поймать!»

Но теперь не было и гордости. Просто желание лежать так долго-долго. И чтобы звезды не смолкали…

В конце концов (он чуточку усмехнулся про себя) есть во всем этом и что-то хорошее. Не придется страдать от качки при обратном плавании. Ох какое это мучение, когда корабль с борта на борт перекладывают тяжелые валы, а человека выворачивает наружу, как мешок из-под гнилой капусты. Тогда кажется, что это, конечно же страшнее, смерти!..

А ведь хотел быть моряком! Потому и сбежал в Порт-Руа, когда услыхал от отца Бастиана, что военная эскадра скоро двинется к чужим берегам.

Корабли высадят многочисленный десант, и грозные батальоны, взяв штурмом приморскую крепость, прославят свою страну и любимого императора. И смоют сорокалетнюю горечь поражений четырнадцатого года! Так было написано в газетах, которые на диковинной двухколесной дрезине привозил отцу Бастиану верткий и длинноногий почтальон месье Доду.

Отец Бастиан пересказывал прихожанам статьи, но при этом поджимал губы и сердито тискал худой бритый подбородок. И однажды прямо высказался, что ему, служителю Христа, негоже одобрять смертоубийственные планы. Даже если они во славу отчизны.

Пожилые обитатели Пуль-Нуар также этих планов не одобряли. Но молодежь и мальчишки смотрели на такое дело иначе. Недаром в ходу опять был старый гимн: «К оружию, граждане, пришло время славы!» Слова эти и мелодия волновали кровь. Несколько парней – под причитания матерей и невест – подались в волонтеры.

Подался и мальчик.

Только сухопутным героем быть он не хотел. Ему виделась в мечтах палуба, на которой он ловко подносит снаряды к раскаленным от боя карронадам. От залпов летят в воздух остатки бастионов на вражеском берегу… А потом война кончается и фрегат уходит в плавание к дальним архипелагам. Как в книжках про капитанов Ла Перуза и де Бугенвиля, которые давал почитать отец Бастиан…

Мальчик не боялся, что будут о нем печалиться и станут искать. Отца с матерью давно не было на свете, старшая сестра вышла замуж за ученика аптекаря в ближнем городке, а мальчишку приютили дальние родственники.

Нет, его не обижали и даже отпускали в деревенскую школу. Все было по справедливости. В доме дядюшки Пьера и его супруги тетушки Жозефины он получал ту же порцию луковой похлебки и колотушек, что и родная их многочисленная ребятня. Но и только… И понимал он, что месье Пьер и мадам Жозефина тайком вздохнут с облегчением, когда поймут, что одним едоком стало меньше. Тем более, что пользы от мальчишки ждать не приходилось. Он, чуть выпадет свободная минута – носом в книжку. А от ученых книжников много ли проку в деревенском хозяйстве? Только огарки церковных свечек зря жег на своем чердаке. Сколько было говорено: «Не смей, а то дом спалишь», а он все свое…

В Порт-Руа среди суеты, многолюдья и погрузочной сутолоки попасть на корабль оказалось нетрудно. Труднее было таиться там до выхода в море. Ну, а дальше – то, чего он и ожидал. Сначала – крепкие руки, выдернувшие его из-за бухты толстенного каната. Подзатыльник. Краснолицый, с растопыренными бакенбардами офицер в позументах (то ли сам капитан, то ли один из его лейтенантов). «Всыпать паршивцу две дюжины линьков и выкинуть его на корм селедкам!» И, конечно, не сделали ни того, ни другого. Вступился оказавшийся рядом командир десантного батальона капитан д'Эпиннэ. Усатый весельчак. Сказал, что такого тощего, проголодавшегося и еле живого от страха сорванца никакие рыбы есть не станут. Надо его умыть, подкормить, а там будет видно («И сейчас же перестань реветь!»).