Она осталась в коридоре – излить мудрой Тамаре Петровне свои тревоги и жалобы, а Вася выключил свет, забрался под одеяло, всхлипнул самый последний раз и уложил завернутое Колесо вод подушку. Пощупал сквозь ситец прямые твердые спицы.

«Тебе хорошо там?»

«Дзын-нь… да. И тебе пусть будет хорошо. Больше не плачь…»

«Не буду…»

Вася стал засыпать. В пушистой темноте закрытых глаз побежали радужные пятна, стали склеиваться в картинки…. Но за дверью опять послышались шум и голоса. Это вернулся с дежурства папа..

Сначала мама и папа о чем-то вполголоса говорили на кухне. Впрочем, понятно о чем. Потом папа осторожно шагнул к Васе, за ширму.

– Он спит, – поспешно сказала мама.

Но папа постоял, помолчал и догадался, что Вася не спит. И сел на краешек Васиного кресла-кровати. Вася прерывисто вздохнул. Он по прежнему был счастлив от того, что колесо здесь, с ним, но теперь уже примешивались и другие чувства. Царапалась тревога из-за всего, что случилось в школе (что будет завтра?) А главное – стыд за недавние отчаянные слезы.

«Но если бы не слезы, как бы я вернул тебя?» – сказал он Колесу.

«Дзынь… Ты не виноват. Ты молодец…»

Но все же виноватость не ушла, поэтому Вася тихо дышал и молчал.

– Давай мы не будем сейчас говорить долго, – вполголоса сказал папа.. – Ты, конечно, настрадался сегодня, я понимаю. Но все же скажи мне честно: куда ты подевался в школе, когда поднялся на верхний этаж?.. Только не рассказывай то, что днем. Будто отсиделся в кладовке, а потом незаметно сбежал. Никакой кладовки там наверху нет…

Вася посопел несколько секунд. Он и не собирался ничего скрывать. Потому что теперь было все равно…

– Кладовки не было… Был люк в потолке, а к нему вела приставная лесенка. Может быть, завхоз лазил н чердак и оставил. Ну, забыл, наверно… Я забрался в люк, лесенку втянул за собой, а крышку запер изнутри. То есть заложил…

– А дальше?

– А с чердака выбрался на крышу. Потом вниз по пожарной лестнице…

Папа молчал с полминуты. Вася дышал тише прежнего. Папа сказал, словно через силу:

– Если бы ты сорвался… Ты думал тогда, ч т о будет с нами? С мамой и со мной…

Вася вздохнул опять. Длинно-длинно. И ничего не ответил. Потому что там, на крыше он д у м а л. Именно об э т о м. Или даже не сам он думал, а будто кто-то сидевший внутри нашептывал ему: «…И все тогда пожалеют. И никто не станет больше ругать, никогда… Это ведь быстро. И совсем не страшно. Раскинешь руки и…» И неизвестно, ч т о было бы сейчас, если бы не желтая бабочка… Может быть, уже а б с о л ю т н о н и ч е г о бы не было…

Папа посидел еще, подержал ладонь на Васином плече. Встал. Сказал еле слышно «спи» и вышел.

Вася лежал совсем не дыша. Жаль ему было папу. И маму жаль. (И себя тоже.) Может быть, вскочить, прибежать к ним, приткнуться и заплакать опять? Но уже не громко, а тихонько, с просьбой о прощении? Но с кухни долетели голоса – негромкие, однако раздраженные. Родители опять спорили. Скорее всего из-за него. Но какая бы ни была причина, а когда мама с папой ссорились, подходить к ним не хотелось. Потому что все нервы делались натянутые и дрожащие.

Вася нащупал под подушкой обод с твердой резиновой шиной.

«Не бойся, – отозвалось колесо. – Они сейчас перестанут. А ты засыпай. Пора уже…»

И Вася стал засыпать снова. Скоро все тревоги ушли, замелькали опять цветные пятнышки и среди них самое яркое, желтое – как та бабочка…. И сон, который пришел к Васе, был, несмотря на недавние горести, хороший. Вася видел его уже несколько раз. А теперь – снова, с самого начала.

Снилась весна. Не нынешняя, поздняя, с молодой зеленью тополей, а начальная. Такая, когда оседает талый снег, синеют средь сугробов первые лужи, а с карнизов часто и звонко сыплются капли.

Вася видел, будто он не пошел в школу из-за какой-то легкой хвори. Она, эта хворь, была такая пустяковая, что ничуть не мешала радости неожиданного отдыха. Позднее мартовское утро сияло за окном голубизной и лучами. Лучи были такие теплые, что нагрели широкий подоконник, как печку. Вася придвинул к окну стул, откинулся к спинке, подвернул до колен спортивные штаны и положил на подоконник голые ступни. Солнце сразу взяло их в пушистые ладони. Вася жмурился и радовался весне.

Но пришла мама, сказала, чтобы Вся убрал ноги с подоконника..

– Хочешь добавить себе болезни? Там дует в щели.

– Ничего не дует! Наоборот тепло, как из печки!

– Я кому сказала! Сгинь от окна!

Вася не стал обижаться (такой хороший день!). Убрал ноги с подоконника, сунул ступни в тапки, но сам придвинулся со стулом ближе к окну. За стеклом густо летели вниз искристые капли, стеклянно бились о жестяной подоконник. Наверно, они срывались с сосулек, висевших высоко под крышей, над девятым этажом. Как они ухитрялись, пролетая пять этажей, не задеть косяки и балконы? Впрочем, это ведь сон….

Серые тополя и грязно-песочная стена изогнувшегося углом дома теперь были ярко-рыжими от солнца. Где-то весело кричали воробьи. На миг налетела серая тень (откуда, ведь облаков-то нет?!). «Сгинь!» – велел Вася, и тень тут же исчезла, А капли выбивали хрустальную мелодию: динь… динь… «Динькающий день», – продумал Вася. И под мелодию капели у Васи стали складываться слова:

Наяву Вася никогда не сочинял никаких стихов (за исключением двух строчек в письме, о котором речь пройдет позже). Но эта песенка не пропала из памяти даже тогда, когда сон кончился. И мотив запомнился. Простенький такой, но славный. И Вася порой напевал эту песенку, если было хорошее настроение.

Надо сказать, Вася любил музыку. Всякую. И такую, где гитары, саксофоны и блестящие синтезаторы, и такую, где могучие оркестры, которые называются «симфонические». Потому что в этих оркестрах были замечательные инструменты. Просто дух захватывало, когда на экране их показывали крупным планом! Поющие густым голосом виолончели; похожие на коричневых от загара девчонок быстрые скрипки; сияющие золотом, волшебно изогнутые трубы; торжественно гремящие тарелки, гулкие литавры и барабаны.. А какой удивительным, загадочным был черно-белый ряд клавишей под косо вскинутым крылом рояля!…

Вася не запоминал ни названий музыки, ни тех, кто ее сочинил. Но бывало, что во время музыкальных передач замирал в кресле и умоляющим шепотом просил папу не переключать на футбол. И однажды папа сказал:

– А может быть у Василия талант? Не просмотрели ли его детсадовские педагоги?

Мама на сей раз не заспорила. Вспомнила, что сын и правда часто напевает себе под нос. Вдруг он будущий Чайковский или Иосиф Кобзон? И повела его (совсем недавно, в апреле) к знакомому музыканту. Вернее, к знакомому своей знакомой (та договорилась об этой встрече). Вася не противился, даже обрадовался. Кто знает, вдруг он и правда сумеет овладеть тайнами колдовских инструментов, которые завораживали его с экрана?

Похожий на седого дон Кихота преподаватель музыкального училища встретил маму и Васю приветливо. Нажал несколько клавишей рояля и попросил Васю повторить их звук голосом. Покивал, почему-то вздохнул. Потом предложил Все спеть песенку. Какую-нибудь попроще и всем знакомую. Вася застеснялся, но пересилил себя, стал по стойке смирно и запел: «Не слышны в саду даже шорохи…»

– Спасибо, – сказал седой музыкант. И обратился к маме. – Видите ли, уважаемая Яна Феликсовна…

Оказалось, что музыкальный слух у мальчика ну, прямо скажем, не очень. Да, конечно, мальчику нравится музыка, но любить ее – это одно, а учиться на музыканта – совсем другое, здесь необходима определенная сумма природных данных.

– Яна Феликсовна, у вас замечательный сын, это видно сразу. Однако таланты его лежат, видимо, в каких-то иных сферах, не музыкальных. Я уверен, что они не замедлят обнаружить себя…