Толик живо вскинул на Курганова глаза:
– А может, правда?
– Едва ли… Но с него начался мой интерес к этому плаванию.
– А где вы про него прочитали? Про Курганова.
– У самого Крузенштерна, в его книге про путешествие. Очень старая книга, напечатана сто сорок лет назад. Три тома… Я выменял их у своего товарища на пять романов Майн Рида… Вот тогда и прочитал про матроса Курганова… Кстати, непонятно, как его звали. В списке экипажа у Курганова имя Иван и звание квартирмейстер, то есть унтер-офицер…
– Вроде нынешнего старшины?
– Вроде… А в книге Крузенштерн пишет «матрос Павел Курганов»… Думаю, он ошибся. Список – вещь точная, документ…
– Я сразу понял, что вы про них все изучаете. Еще когда мама сказала про инструкции… Вы ученый, да?
Курганов засмеялся. Он странно смеялся. Вперемешку с мелким кашлем. Лицо измялось, рот искривился: один угол поднялся в широкой улыбке, а второй оказался опущенным. Толику это показалось неприятным – будто Курганов насмехается над собой и над ним. Но тут же он понял, в чем дело: правый угол рта у Курганова соединялся с коротеньким коричневым шрамом, косо идущим вниз. Толик моментально вспомнил одну книжку, ее пересказывала ему мама – «Человек, который смеется». Там бродячие циркачи украли мальчишку, сделали ему операцию на лице, и он всю жизнь ходил с уродливой улыбкой. А здесь – наоборот: из-за шрама казалось, что правый край у рта уныло опущен.
А смеялся Курганов по-доброму, без насмешки. Голубые глазки его стали веселыми и симпатичными.
– Тебя как зовут-то? – Незаметно для себя и для Толика он перешел на «ты».
– Толик… А почему вы смеетесь?
– Извини… Просто меня первый раз в жизни приняли за ученого. За кого меня только не принимали! За кладбищенского сторожа, за ревизора, за клоуна… Даже за шпиона. А за ученого – ты первый… Нет, брат, до ученого мне как до Луны. У меня и образования-то – одна гимназия, да и то ускоренный выпуск. На войну торопился…
– На войну? – переспросил Толик, пытаясь сообразить: какие же это были годы?
– Да. Пошел вольноопределяющимся, потом в прапорщики произвели…
– Как… в прапорщики? – сказал Толик изумленно и опасливо. Потому что у красных никаких прапорщиков не было.
Курганов опять улыбнулся:
– Это не Гражданская война, а с Германией, в четырнадцатом году… Мальчишки мы тогда были. Полегло нашего брата прапорщиков, бывших гимназеров и студентов… На подвиги рвались очертя голову… А меня в пятнадцатом году так трахнуло, что очнулся только через месяц в лазарете. И сказали, что воевать больше не гожусь… Ну, вот и чайник закипел. Садись к столу, погреемся. Ты вон в какую даль топал по морозу.
Чай пили с колотым сахаром и твердыми до деревянности пряниками. Толик – из стакана с подстаканником, Курганов – из фаянсовой кружки с отбитой ручкой. Было тихо, даже слишком тихо, и в этой тишине слышался отчетливый медный стук часового механизма. Толик поискал часы глазами и не увидел. Потом опять глянул на Курганова, встретился с ним взглядом и смутился. Молчать было неловко. Толик спросил, продираясь сквозь смущенье, как через колючки:
– Арсений Викторович, а почему вы тогда решили, что он ваш дедушка… ну или прадедушка… Этот матрос. Только из-за фамилии?
– Конечно! – Курганов, видимо, обрадовался разговору. – И потому еще, что мне очень этого хотелось… Но оказалось, что никаких моряков у нас в роду не было. Или сухопутные военные, или инженеры, математики… Кстати, если уж искать предков, то разумнее было бы считать таковым другого Курганова. Знаменитого профессора Морского шляхетного корпуса, у которого учился Крузенштерн… Но и это, конечно, пустое. Мой отец сказал однажды: «Не выдумывай. Мало ли Кургановых на Руси…» Сам он был инженером на литейном заводе, а из меня почему-то решил сделать адвоката, отдал в гимназию, а не в реальное училище… Увы, не вышел из меня адвокат.
«А кто вышел?» – чуть не спросил Толик, но не решился.
Однако Курганов понял.
– После ранения поступил в университет, бросил… Время было такое, не до учебы. В девятнадцатом взяли в Красную Армию, но воевать не послали, дохлый я был. Направили в военную типографию… А потом так и стал работать в типографиях. Можно сказать, специалистом сделался, хотя и без диплома.
– Значит, сейчас вы тоже в типографии работаете? – обрадовался Толик. – В газете, где мама?
– Сейчас вот как раз нет… Конторский служащий я, в райпотребсоюзе… Вообще-то мне приходилось не только типографскими делами заниматься. Всякими. И бывать пришлось в разных местах…
«А на фронте?» – чуть не спросил Толик. Он имел в виду последнюю войну, с фашистами. В его понимании все настоящие мужчины должны были участвовать в этой войне.
И опять Курганов понял его без вопроса.
– Перед войной я в Ленинграде жил. Когда финская началась, меня опять призвали. Вернулся уже с лейтенантскими кубиками. А больше воевать не пришлось…
– Признали негодным? – понимающе сказал Толик.
Курганов чуть усмехнулся:
– Признали… Послали работать на Север.
– С экспедицией, да?
– Можно сказать, что с экспедицией… А Ивана Курганова я все-таки считаю немного родственником. Потому что как увидел в старой книге эту фамилию, так и увлекся. Правда, про него самого я узнал немного, но плаванием этим всю жизнь интересуюсь. Пытаюсь кое в чем разобраться. Так, для себя…
– А разве там есть что-то неизученное? Ведь они не так уж давно плавали. Ну, не в древности же…
– Как тебе сказать… Особых тайн нет, и написано про это путешествие много. Но неясностей хватает… В характерах неясностей, в человеческих отношениях. Разные там были люди и разные события. Вот про это бы написать…
Толик поставил стакан. От неожиданной догадки он забыл про смущение. Спросил звонко:
– Значит, вы книгу пишете, да?
Курганов хлебнул, закашлялся, тоже поставил кружку. Коротко засмеялся, оборвал смех и сказал:
– Ну, что скрывать, раз ты догадался…
Шторм в Скагерраке
Толик смотрел на Курганова, приоткрыв рот. Первый раз в жизни он видел писателя. Ну, пускай не знаменитого, но все равно писателя. Человека, который сам пишет книгу. Потом он тряхнул головой, рот захлопнул и уткнулся в стакан. Глянул исподлобья и сказал с почтением и сочувствием:
– Это, наверно, ужасно трудно.
– Ужасно трудно, – очень серьезно, даже печально согласился Курганов. – Сколько раз уже хотел все изодрать в клочки.
– Зачем? Не надо! – испугался Толик.
– Порой кажется, что все так отвратительно написано. Беспомощно… И посоветоваться не с кем. За три года ты первый человек, с кем я про Крузенштерна заговорил. Я и разболтался-то потому, что… как бы сказать… почуял общий интерес.
– Я люблю про море и про путешествия, – тихо сказал Толик.
– Вот и я люблю. И про путешествия, и про моряков… Удивительные они люди. Сам я тоже в детстве о морской службе мечтал, да не вышло.
Толик подумал.
– Арсений Викторович, знаете что? Если человек про моряков книжку пишет, он ведь и сам тоже как моряк.
Голубые глазки Курганова снова добродушно засветились.
– Да? Может быть… Но это, наверно, если хорошо пишет.
– А вы… много уже написали?
– Ну… повесть эта довольно большая получается. Но я ее уже почти кончаю. Сейчас кое-что переделываю, дополняю… Я ведь, Толик, давно с ней вожусь. И когда на Дальнем Востоке был, и там, под Выборгом. И в… на Севере когда работал… Тебе налить еще?
– Ага… то есть пожалуйста.
– Только вот пряники очень уж каменные.
– Ничего, я такие даже больше люблю. У меня зубы крепкие.
– А я свои почти все угробил за последние годы… – усмехнулся Курганов. И вдруг сказал другим голосом: – Толик…
Толик вопросительно вскинул глаза.
Курганов смотрел из-за кружки нерешительно и виновато.
– А если я попрошу тебя об одной услуге… А?
– Ладно… – неуверенно отозвался Толик. – О какой?
