– Петр Трофимыч, как на руле?! – крикнул Крузенштерн и подавился дождем.

У штурвала были различимы фигуры в штормовых накидках.

– На руле! Дéржитесь там?! – перекричал шторм лейтенант.

– Так точ… ваш-бла-родь! Держ… – долетело до него.

– Кто рулевые?! – отворачиваясь от ветра, крикнул Крузенштерн.

– Иван Курганов и… Григорьев… ваш-сок-бла-родь…

– Круче к ветру держите, ребята! Все время круче к ветру!

– Так точ… Держим, ваш… родь…

– Крепко привязаны?!

– Так точ…

Опять чудовищный этот крен со стоном рангоута и мучительным скрипом обшивки. Встанем ли? «Ну, вставай, «Надежда», вставай, голубушка… Да выпрямляйся же, черт тебя разнеси!»

Это надо же, как взбесились волны! И не где-нибудь в открытом океане, а в проливе, в Скагерраке, хоженном туда-сюда не единожды… В том-то и беда, что в проливе. Кто знает, где теперь берег? Стоит задеть камни – и пиши пропало. До чего же обидно – в самом начале плавания…

– Круче к ветру!

Да что могут сделать рулевые, когда хода у корабля нет, а вся ярость шторма лишь на то и нацелена, чтобы поставить «Надежду» бортом к ветру, к волне…

Какая-то фигура, цепляясь за леера, взобралась на ют.

– Кто?! – гаркнул Крузенштерн.

– Это граф Толстой! – отозвался Головачев.

Подпоручик гвардии Федор Толстой оказался рядом.

– Что вам здесь надо?! – Крузенштерну было не до любезностей.

– Наблюдаю разгул стихий, – отплевываясь, изъяснился подпоручик. – Любопытствую и удивляюсь себе, ибо ощутил в душе чувство, доселе неведомое. А именно – боязнь погибели. До сей поры был уверен, что в части страха обделен природою…

«Правда ли боится? – подумал Крузенштерн. – Или валяет дурака, а настоящей опасности не понимает?»

– Идите философствовать в каюту, граф! Здесь не место!

– Отчего же, капитан?!

– Оттого, что смоет в… – Крузенштерн не сдержал досады и назвал место, куда смоет бестолкового сухопутного подпоручика. Тот захохотал, кашляя от дождя и ветра. Неожиданно засмеялся и Головачев. И тут опять бортом поехали в тартарары, а сверху рухнул многопудовый пенный гребень.

Когда «Надежда» очередной раз выпрямилась и вскарабкалась на волну, Толстой выкрикнул:

– Кому суждено погибнуть от пули, тот не потонет!

– А вы знаете точно, что вам уготована такая судьба? – сквозь штормовой рев спросил Головачев.

– На войне ли, от противника ли у барьера, но знаю точно – от пули помру! На крайний случай – сам из пистолета в лоб! Не в постели же кончать дни свои офицеру гвардии!

– Завидна столь твердая определенность! – цепляясь за планшир, насмешливо крикнул Головачев.

– Кто же мешает и вам…

– На руле! Два шлага влево, чтобы ход взять! А как волна встанет, снова круто к ветру! – скомандовал Крузенштерн. – Так!.. Все, братцы, на ветер! Прямо руль!

– Разве же эта посудина слушает еще руля? – искренне удивился Толстой.

– Сие не посудина, а корабль Российского флота! – неожиданно взъярился Головачев. – И правда, шли бы в каюту, граф! А то и пуля не понадобится!

– А в каюте что? Та же вода! Хлещет во все щели!

«Коли выберемся благополучно и дойдем до Англии, сколько дней лишних потратим на новую конопатку», – подумал Крузенштерн. И впервые выругал в душе милого Юрочку Лисянского за то, что не сумел он за границей купить корабли поновее.

Кстати, где он сейчас, Лисянский? «Нева» исчезла за дождем и волнами при первых же шквалах, и теперь лишь гадать можно о ее судьбе… Ну, да если мы пока держимся, Бог даст, и она выстоит. Не случилось бы только самого худого: вдруг вырастет над волною силуэт корабля, кинется навстречу…

Экие мысли в голову лезут! Лисянский не новичок, не повернет судно по ветру. А все-таки…

– На руле! Смотреть вперед сколько можно!..

– Есть, ваш… родь! Сколько можно, смотрим!..

Это Курганов. Отличный матрос, хотя, по мнению некоторых, языкаст не в меру. Вот и сейчас проскочила насмешка: смотрим, мол, приказ выполняем, да только чего тут рассмотришь-то?

Ну и ладно. Ежели есть в человеке еще сила для насмешек, значит, держится человек…

Толстой крикнул опять:

– Здесь хотя бы на воле, а в каюте совсем тошно! Страхи спутников моих и стенания, кои слышатся там, усугубляют душевное расстройство!..

– По-моему, для борьбы с душевным расстройством вы излишне долго беседовали с бутылкою, – догадался Крузенштерн. – Только, ради Бога, без обид, граф! Драться с вами на дуэли я все равно не имею возможности!

…Сумрак стал жиже, появились первые признаки пасмурного рассвета. На ют поднялись Ратманов и Ромберг.

– Иван Федорович, обшивка местами расходится, в трюме может случиться течь, – сказал Ратманов.

– Все может быть, если скоро ветер не ослабнет.

– Идите отдохните, Иван Федорович. И вы, Петр Трофимович. Мы заступаем.

Крузенштерн спустился в каюту. Под бимсом – выгнутой потолочной балкой – мотался масляный фонарь. Воды было по щиколотку, она ходила от стенки к стенке. Фонарь раскидывал по ней желтые зигзаги. Плавала разбухшая книга.

Постель промокла. Крузенштерн повалился на койку, не снимая плаща. Качка сразу сделалась мягче, взяла его в большие темные ладони, вой ветра и плеск за бортами приутихли… И казалось, прошла минута, но, когда вестовой растолкал капитана, за стеклами свистело уже серое утро.

– Ваше высокоблагородие, их благородие Макар Иваныч просят вас наверх.

Качало так же. Свет давал теперь возможность видеть взбесившееся море. Дождя почти не стало, и, когда корабль подымало на гребень, был виден взлохмаченный горизонт.

– Иван Федорович! – крикнул Ратманов. – Не убрать ли стакселя? Они не столько дают нам движение вперед, сколько способствуют дрейфу! Слева вот-вот покажется берег.

– Подождем еще, Макар Иванович! Без стакселей мы совсем будем неуправляемы!

Но в четыре часа пополудни, когда слева открылся берег Ютландии, Крузенштерн приказал убрать штормовые стакселя и намертво закрепить руль. Шторм перестал двигать корабль к опасной суше, но зато «Надежда» совсем потеряла способность к маневру. К счастью, буря стала стихать.

К ночи ветер стал ровнее. Но дул он по-прежнему между вестом и вест-норд-вестом и не давал выйти из Скагеррака, хотя снова поставили стакселя, а также бизань и фор-марсель.

Лишь через сутки неустанной лавировки моряки увидели Дернеус – южный мыс Норвегии. К вечеру ветер стал тише, и тогда через северную половину потемневшего неба перекинулась дуга полярного сияния. Под нею, словно опоры великанского моста, поднялись облачные темные столбы.

Корабль все еще кидало на неуспокоенной после шторма зыби. Матросы завороженно и со страхом смотрели на светлую арку небесного моста. Вздыхали:

– Не к добру…

Не терявший веселости Иван Курганов пробовал пошутить:

– Этим мостиком, братцы, прямехонько в царствие небесное…

Шутку на сей раз приняли без одобрения.

Офицеры и ученые тоже считали, что необычное явление может быть предвестником нового шторма. Но, к счастью, дурные предположения не оправдались. Двадцатого сентября дул сильный, но попутный ветер, затем, когда вышли на Доггер-банку, наступил короткий штиль. Матросы приводили корабль в порядок. Несколько человек, зная рыбную славу здешнего места, закинули сеть, но без успеха. Крузенштерн с учеными испытывал новый прибор – Гельсову машину – для определения разницы температуры воды на поверхности и в глубине.

Пассажиры приходили в себя. Появился наконец за обеденным столом бледный и молчаливый Резанов. Он смотрел с укором, словно в недавнем шторме виноват был капитан «Надежды».

Несколько раз Крузенштерн с тревогой и досадой навещал в гардемаринской каюте кадета морского корпуса Бистрема, своего племянника. Измученный непрерывной морской болезнью, племянник не помышлял уже ни о плавании, ни о флотской службе вообще. К счастью, повстречался английский фрегат «Виргиния». Командиром его оказался капитан Бересдорф, знакомый Крузенштерну по службе в английском флоте. Он взялся доставить кадета Бистрема в Лондон, чтобы тот мог вернуться в Россию. Отправились в Лондон на «Виргинии» также астроном Горнер, чтобы купить недостающие инструменты, и его превосходительство камергер Резанов с майором Фридерицием – для обозрения английской столицы. Вернуться на борт «Надежды» обещали в Фальмуте, где корабль должен был чиниться после шторма.