Дядя Алексей был трубачом ещё в войну с германцами. А потом воевал с Юденичем, с Колчаком. В одной руке винтовка, в другой солдатский горн. Сколько раз «атаку» трубил – не счесть. А однажды крепко ранило. Отлежался в лазарете, и перевели его в запасной полк.

Слушал Генка рассказы дяди Алексея и забывал понемногу трубача с книжной картинки. Тот трубач то ли был, то ли не был, неизвестно, а настоящий – рядом. Вот он: шлем с малиновой звездой, красные полосы застежек на шинели, винтовка за плечом. И труба настоящая – тяжёлая, блестящая, звонкая. Генке казалось иногда, что от горна перешёл на дядю Алексея жёлтый золотистый налёт. На усы, на руки осела медная пыль, жёлтыми точками засветилась в глазах.

Много раз Генка тайком подносил к губам холодный мундштук. Хотел сыграть. Ничего не получалось, только хрип вылетал. Один раз заметил это дядя Алексей. Ругать Генку не стал, смеяться – тоже. Объяснять начал:

– Ты не просто дуй, а губы держи твёрдо. И язык к губам прижимай, будто клапан. Воздух им выталкивай. «Атака языка» это называется. Попробуй-ка.

Попробовал Генка – маленько получилось.

Потом стало получаться лучше.

Всякие сигналы показывал дядя Алексей, только один никогда не играл. Насвистит его, напоёт тихонько, а на трубе не играет.

– Если этот сигнал затрубить, тут, Генка, такое дело начнётся…

И всё же пришлось.

Как-то сидели Генка и дядя Алексей в казарменной каптёрке. Тихо было, дождик моросил за окном. И вдруг затопали ноги, зашумели голоса. Молоденький красноармеец забежал в каптёрку, покосился на Генку, что-то на ухо шепнул дяде Алексею. Дядя Алексей встал. Генку взял за плечо.

– Беги-ка, братец, домой. Дело серьезное.

Прихватил трубу и вышел.

И тут же донёсся со двора сигнал. Тот самый – прерывистый и неспокойный.

Не успел Генка домой убежать. Да и не хотел. Выскочил на крыльцо и смотрел с тревогой, как строится в длинные шеренги полк. Штыки да шлемы. Могучая сила, как стена. Вот уже и дяди Алексея не видать: затерялся в рядах. Вышли на середину двора командиры.

– По-олк! Нале-е. во! Шагом марш!

И пошли, ухая подмётками по брусчатке, рота за ротой. Исчезали за широкой каменной аркой. И остались только несколько человек во дворе да часовой.

– Куда они? – спросил Генка у часового.

– Банда объявилась. Беляки недорезанные.

Шёл Генка домой, а в ушах у него всё повторялся тревожный сигнал.

Какая же сила в трубе горниста! Заиграл – и встали железным строем тысячи товарищей. Кто их победит, кто сломит?

Полк не вернулся в казармы. На его место пришла другая часть. С пушками и оркестром. Мальчишки бегали туда каждый день. Бориска, восторженно хлопая ресницами и путаясь в словах, рассказывал про большие орудия, сверкающие трубы музыкантов и вороную лошадь командира.

Но Генка больше не ходил в казармы. Всё равно дяди Алексея там не было. Да и времени не стало. Устроили Генку всё-таки в слесарные мастерские.

– Слесарем будешь, рабочим человеком, – говорили Генке отцовы друзья.

Рабочим – это хорошо. Только слова словами, а оказалось всё не так. Делу никто не учит, а только слышишь: «Генка, слетай в цех, мастера кликни!.. Генка, отнеси бумаги в контору. Генка, помоги инструменты прибрать!»

Генка не отказывался, но досада его брала: разве при такой жизни ремеслу научишься? Ну, а с другой стороны, жаловаться как-то неудобно. Никто не обижает, а к делу не пристраивают, потому что жалеют: мал ещё.

Наконец взял его в ученики слесарь Козельский, Степан Казимирович. Высокий, узкогрудый, желтолицый. Кашляет всё время. И не поймёшь: сердитый или добрый. Если Генка неправильно держит напильник, Степан Казимирович ничего не скажет, а молча возьмет и вложит в Генкины руки инструмент как надо. Глядишь, через две минуты у Генки опять всё не так получается. Тут бы Степану Казимировичу хоть слегка рассердиться, а он опять подойдёт и давай снова всё молча показывать. Потом рядом постоит, посмотрит, вот и всё. И кажется Генке, что Козельский недоволен. Один раз Генка не выдержал:

– Вы, Степан Казимирович, будто сердитесь всё время и молчите. Лучше бы уж обругали, что ли.

Степан Казимирович хмыкнул в усы, покашлял и тихо сказал:

– Чего же мне на тебя сердиться, хлопец. Ты – старательный. Беда только, что не туда твоё старание идёт. Я понимаю так, что место твоё в школе, а не здесь.

Это он, Степан Казимирович, наверно, привёл однажды в цех круглолицего веснушчатого парня в полинялой гимнастёрке и с командирской сумкой на плече.

– Здравствуйте, товарищи, – сказал парень и стрельнул весёлыми глазами в Генкину сторону. – Дошли до нас такие слухи, что среди пожилого народа завелось у вас молодое пополнение. Что же вы от нас молодой рабочий класс прячете?

– Вон он, твой молодой класс, – проворчал бородатый слесарь Василий Ефимыч. – Пилку мне поломал, чёртова душа. На две минуты одолжил – и конченое дело.

– Ты, Ефимыч, из-за этой пилки мальца запилишь совсем, – сказал Степан Казимирович.

– Не пилку мне жалко, а то, что у нонешних молодых аккуратности ни на грош.

– Как это «аккуратности ни на грош»? – шутливо рассердился парень. – В этом мы разберёмся. А ну, товарищ Гена, айда на крыльцо, поговорим.

На крыльце он сразу посерьезнел.

– В общем, так. Зовут меня Анатолий, фамилия Суровкин. Я из окружкома комсомола. Слыхал про комсомол?

Генка даже обиделся:

– Как не слыхать! Я же не из дикого леса.

– Ну, а чего же ни разу к нам в клуб не зашёл? Это же недалеко, на Пушкинской.

Генка чуть покраснел:

– Да… Все говорят: мал, мал… Надоело. Думал, не пустят. А что, примете в комсомол, если приду?

Толя засмеялся:

– Ты больно скорый. Приходи, посмотрим. Ты кем в жизни быть собираешься?

Генка знал – кем. Хотел он быть боевым трубачом. Но говорить об этом никому не решался. Стеснялся как-то свою мечту открывать. Вздохнул он, поднял на Толю Суровкина глаза и сказал:

– Красным командиром.

Он не обманул. Ведь трубач – тоже командир. Ведь он зовёт в поход и в атаку, он играет тревогу, если грозят враги.

– Ну что же, – сказал Толя. – Это самое правильное дело. Командиры нам как раз и нужны.

Это удивительное и радостное чувство – быть равным среди равных, своим среди своих! Никто здесь не вспоминал, что Генка меньше всех. Он, как и остальные, бежал работать на железнодорожную станцию, когда объявляли субботник, вместе со всеми сидел над стенгазетой «Красный луч» и, так же как остальные, пел боевые комсомольские песни. И только один раз Генке напомнили, что он маленький, да и то не зря. Когда в лесу учились стрелять из винтовок. Юра Боровикин, секретарь окружкома, сказал:

– Приклад прижимай покрепче, да сам пузом к земле прижимайся, а то гляди, отдача сильная, назад уедешь.

Юра Боровикин и Толя Суровкин были друзья. Всегда вместе. И за столом сидели вместе, когда Генку принимали в комсомол. Собрание уже проголосовало, чтобы Генку принять, и бояться вроде было нечего, но Генка всё равно волновался. Вместе с Толей и Юрой был ещё один парень, суровый на вид незнакомый. Его Генка побаивался.

– Это и есть ваш «командир»? – спросил парень.

– Он и есть.

– Маловат вроде.

– Для нового дела в самый раз, – сказал Юра.

– Гена – человек серьёзный, работать умеет, – сказал Толя.

– Кто такие пионеры, знаешь? – спросил незнакомый парень.

Месяца два назад Генка ответил бы, что пионеры – это охотники и путешественники, которые открывали для переселенцев дикий американский Запад. Про это книжка писателя Фенимора Купера есть. Но недаром Генка ходил в комсомольский клуб. Теперь во многом разбирается.

– Пионеры – это юные коммунисты. Есть в Москве такие отряды.

– Есть в Москве. И ещё кое-где есть. А надо, чтобы во всей стране были. Понимаешь?

– Понимаю, – сказал Генка.

– Ну вот. А каждому отряду нужны командиры. Где их взять?