На столе пыхтел настоящий, большой самовар. Стенки его блестели надраенным металлом, а кран гордо торчал. Владимир знал, что самовару этому почти триста лет и что он бережно сохраняется в семье Ивана, как одна из родовых реликвий.

Зажурчала жидкость, падая в фарфоровую чашку, и по комнате поплыл запах свежезаваренного чая. От него легче стало на душе, отступила усталость, накопившаяся за сутки, проведенные на ногах.

В Москву Владимир вернулся рано утром и выспаться нормально не смог.

– Берите пироги, – сказал Иван, который разливал чай. Горка домашней выпечки возвышалась на блюде, призывно показывая румяные бока.

В комнате их было пятеро. Хозяин, суетливый в этот день больше обычного, Татьяна, на лице которой словно застыло выражение упрямого ожесточения, мрачный и насупленный Станислав и Николай, как всегда, спокойный и уравновешенный. И сам Владимир, конечно.

Он взял с блюда один из пирожков, жадно вонзил зубы. Язык обнаружил нежную сладость яблочного варенья.

Прожевав, Владимир отхлебнул чая и только после этого заговорил.

– Итак, – сказал он, обводя взглядом соратников. – Мы с вами можем праздновать очередной успех. Позорный монумент разрушен, а наши враги поняли, что мы с ними не шутим!

– Поняли ли? – блеснул глазами Иван, на лице его отразилась злость. – Может быть, стоит напомнить о себе еще раз?

– Не так быстро, – чуть поморщился Владимир. – На подготовку новой акции уйдет не одна неделя. Кроме того, сейчас нас ищут все, от министра внутренних дел до последнего участкового. Лучше на время переждать, уйти в тень…

– И все равно я считаю, что жертв было слишком мало! – свирепо заявила Татьяна. Она кусала пирожок так, словно он был ее смертельным врагом, а алое варенье на изломе казалось кровью. – Каких-то двести человек!

– Это много, – буркнул Станислав, отрывая взгляд от чашки, в которую он смотрел с самого начала разговора. С удивлением увидел Владимир в глазах бывшего десантника страх и отчаяние. Широкие плечи Станислава как-то обвисли, тело, ранее налитое силой, казалось больным.

– Это много, – повторил он, обводя взглядом собравшихся. – Нельзя убивать столько! Они же люди!

– Людей на земле больше четырех миллиардов, – философски изрек Николай. – Они умирают так или иначе. Если часть из них погибнет от нашей руки – то что же, такова их судьба.

– К сожалению, – очень спокойно, чеканя слова, сказала Татьяна, – иного способа, чтобы привлечь внимание людей, чем убить некоторое их количество, не существует! Кто становился во все времена самым знаменитым? Те, кто причастен к смерти многих – полководцы, жестокие правители, убийцы и палачи! Кого ты вспомнишь, когда упомянут Древний Рим? Императоров, а не философов и ученых! А тот же Цезарь погубил в своих войнах столько людей, что нам и не снилось! Как мы напомним миру, что есть такой русский народ, который притесняют в собственной стране?

– Ну… есть другие способы, – с натугой сказал Станислав. Лицо его побагровело, а глаза слегка выпучились. Видно было, что словесный поединок для него сложен. Он предпочел бы такой, где все решают кулаки. – Можно создать … общество какое-нибудь, чтобы оно… интересы русского народа! К властям, своих людей в Думу выдвигать…

Раздался смех. Хохотал Иван, и по лицу его текли настоящие, искренние слезы. Взглянув на него, Владимир сам ощутил, как начинает улыбаться. Слегка раздвинулись губы Татьяны, обнажая блестящие крепкие зубы, усмехнулся Николай. И только Станислав остался мрачен, словно черная скала, которая поглощает любой свет, упавший на ее поверхность.

Отсмеявшись, Иван вытер лицо. Спросил, отдуваясь, словно после бега:

– Слушай, ты сам веришь в то, что говоришь? В то, что можно чего-либо добиться этим путем?

– Да! – во взгляде Станислава была злоба. Владимир неожиданно понял, что больше не может доверять этому человеку, с которым не первый год знаком, вместе служил и работал.

– И зря! – Иван более не улыбался. Он стал серьезен, словно на похоронах. – Зарегистрированных организаций, каждая из которых ставит целью возвращение величия русской нации – десятки, если не сотни. И кто о них знает, кто о них слышал? Да, они выпускают печатные издания, выдвигают своих кандидатов на выборы. Ну и что? Они интересны лишь сами себе и толк от их деятельности – ноль!

– Но мы нарушаем закон! – кулаки Станислава, лежащие на столе, опасно сжались. Он искал новые аргументы, способные поддержать его мнение, и не находил.

– Тоже мне, нашел чем напугать, – фыркнула Татьяна, а Николай мягко улыбнулся и проговорил:

– Спецслужбы тоже иногда нарушают закон, и никто не мучается от этого угрызениями совести!

– В этой стране, – в голосе Ивана звучала горечь, – ничего нельзя добиться по закону. Особенно если ты русский. Когда во время службы деды-кавказцы избивали меня каждый день, ты думаешь, я не пытался добиться справедливости?

Станислав угрюмо молчал, а Иван продолжал говорить, все более распаляясь:

– Но офицер родом из Осетии лишь рассмеялся мне в лицо, а в военной прокуратуре жирные, нажравшие морды, типы с подозрительно узкими глазами и черными волосами долго измывались, заставляя составлять одну бумагу за другой! И чем все кончилось? Меня просто перевели в другую часть, где за ненавистного русского взялись старослужащие-башкиры! Из тех, кто защемлял мне пальцы дверью, мочился в лицо и заставлял стоять на одной ноге часами, не пошел под суд ни один! И где же был закон? Он молчал, как молчит всегда, когда дело касается русских! Но если ты скажешь вьетнамцу на рынке, что он продал тебе гнилой товар или дашь в морду вору-цыгану, то тебя сразу обвинят в великодержавном шовинизме и затаскают по судам!

– Мы – люди низшего сорта, – глухо проговорил Владимир, и голос его звенел ненавистью. – И закон – не для нас. Так что о его соблюдении мы будем заботиться в последнюю очередь…

– Плохо так! – сказал Святослав глухо. – Я не могу, нет…

– Никто тебя не заставляет делать то, что тебе не по сердцу, – Татьяна сказала это с легко читаемым презрением. – Не хочешь быть с нами – иди.

Владимир без удивления наблюдал, как Станислав поднялся. Опустив голову и ссутулившись, он двинулся из комнаты. Стукнула входная дверь.

– Вот как, – Иван покачал головой, досадливо сморщился. – Не думал я, что все так кончится. Он всегда был предан нашей идее!

– Человек что клинок, – кивнул Николай. – Крепость его проверяется кровью… Станислав сломался, не выдержал.

Он поднялся из-за стола одним сильным решительным движением.

– Спасибо за чай, но мне пора.

– Ты уходишь? – всполошился Иван, вскакивая.

– Я тоже пойду, – Владимир улыбнулся хозяину. – Пора и честь знать.

– Жаль, – искреннее огорчение отразилось на лице Ивана.

Они вышли вдвоем. Подъехал лифт, чистый, словно его установили вчера. Внутри – ни сориночки.

Когда кабина бесшумно двинулась вниз, Николай повернулся и сказал жестко.

– Я боюсь за Станислава.

– В чем дело? – Владимир поднял брови, глядя в зоркие, точно у хищной птицы, глаза контрразведчика, который в последние годы работал больше на Российский национальный комитет, чем на Контору.

– Есть подозрение, что он нас предаст.

– Почему? – к собственному удивлению, Владимир осознал, что не слишком огорошен таким предположением.

– Сломленному человеку нужна подпорка, – Николай нахмурился, по гладкому лбу побежали морщины. – Боюсь, что он сдаст нас, чтобы утвердиться в новых идеалах.

– И что ты предлагаешь?

Лифт остановился. Они вышли.

Ступеньки глухо стучали под ногами. Хлопнула входная дверь и они оказались на улице, залитой яркими лучами солнца. Шелестел ветер. Откуда-то издалека доносился ритмичный грохот – работали строители.

– Пока нет доказательств, – проговорил Николай, продолжая разговор, – того, что он предатель. Так что трогать Станислава нет смысла. Я поставляю ему пару жучков. Данные с них буду снимать как можно чаще. Как только подозрения превратятся в уверенность, его придется устранить.