Так началось заточение доминиканцев в Тулузе, которое длилось почти два месяца.

Меньше всех унывал брат Фома. У него был огород, чтобы занять руки работой, и раненый, чтобы занять заботой голову. Что до стражи у ворот – то Фома и без всякой стражи монастырь покидать не любил.

Как-то раз, подойдя к воротам, крикнул Фома:

– Эй, дураки с копьями! Зачем вы здесь стоите?

– Цыц, крапивное семя!

Фома удивился.

– Я спросил, для чего вам стоять здесь и днем и ночью, мучить себя то на солнцепеке, то под дождем.

Ворота чуть приоткрылись, и Фоме показали кулак. Фома поглядел сперва на свой кулак, потом на тот, что ему показали. У Фомы был больше.

– Сиди тихо, монах, пока рожу не начистили, – пояснил стражник, захлопывая ворота.

Фома сел у запертых ворот на землю и задумался. Потом сказал самому себе:

– Эти люди, несомненно, глупы, ибо заставляют меня делать то, ради чего я и посвятил себя служению: то есть сидеть в уединении, молиться и вкушать скудную пищу, состоящую из воды и мучной тюри. К тому же у нас есть колодец, а на грядках растет зелень. Как бы стражники окончательно не утратили рассудок – при таких лишениях, которым они себя подвергают, это вполне возможное дело. Пожалуй, надо будет помолиться за этих бедных дураков.

Через месяц безвылазного сидения Каталан пришел к своему другу брату Фоме и сказал:

– Я хочу сходить в город.

Фома снял с пояса четки и стал их перебирать, не отвечая.

Каталан повторил:

– Я хочу сходить в город.

Слуга епископа, которому Фома отдал свой тюфяк, сел, держась за раненый бок, и сказал Каталану:

– Вас там сразу убьют, святой отец.

– Вот и хорошо! – озлился Каталан. – Если этой земле нужна кровь, чтобы пробудиться, – пусть прольется моя!

– Не затем же ты хочешь пойти, чтобы тебя убили, брат, – заметил Фома. Он хорошо знал Каталана.

– Нет.

И Каталан показал новый документ: инквизитор вызывал в трибунал всех должностных лиц Тулузы по обвинению в ереси, укрывательстве виновных и открытому противодействию инквизиции.

Фома внимательно прочитал все то, что было написано на пергаменте, а потом расхохотался:

– Пусть мне теперь кто-нибудь скажет, что тебя можно запугать, Каталан!

Ночью они вдвоем выбрались из келий и спустились по лестнице во двор. Фома встал к стене, расставив ноги и упираясь руками в каменную кладку, а Каталан вскарабкался ему на плечи и, уцепившись руками за край, перебрался на стену. Фома подал ему сандалии и веревку. Каталан прицепил сандалии к поясу и обвязался веревкой. Огляделся, сидя на корточках.

Стража городского капитула исправно охраняла оба выхода – тот, что вел в церковь, и боковой, в углу стены. Сверху хорошо были видны горящие факелы.

– Я подожду тебя здесь, – сказал Фома снизу. – Если тебя станут убивать – кричи. Успею – перетащу тебя через стену. Да хранит тебя Пресвятая Дева, брат.

Каталан усмехнулся в темноте. Придерживаясь за веревку, спустился на мостовую и сразу прижался в тени. Осторожно отвязал веревку, оставив ее на попечение Фомы, и бесшумно побежал босиком по улице. За углом он обулся и пошел уже медленно – черная тень в ночной темноте. Дважды Каталан ускользал от внимания городской стражи, и крался, и таился, пока наконец не добрался до дома графского наместника.

А в доме этом настоящие стеклянные окна, и не одно, а целых три. Так и тянуло Каталана швырнуть в эти окна камнем, но сдержался. Взялся за дверной молоток, громко постучал: раз, другой.

Ах, как долго идет ленивый слуга отпирать! Ах, как крепко спят в наместниковом доме! Ничего, сейчас проснетесь.

Приотворилась дверь. Каталан просунул в щель свернутый трубкой пергамент и ушел – растворился в ночных улицах.

Ах, какой крик поднялся наутро! Изнемогая от злобы, бесновался под стенами Сен-Романа графский наместник – лично! Грозил взять монастырь штурмом! Ворота тараном вышибить, церковь к такой-то матери разнести, монахов посадить на кол!

Каталан поднялся на стену, чтобы удобнее было вести беседу.

– Я здесь, полупочтенный! – завопил он пронзительно. – Никак ты явился принести покаяние?

– Я выжгу ваше осиное гнездо каленым железом! – вне себя орал наместник. – Я повешу вас всех за яйца, у кого еще остались!

На небе собирались тучи, а гром покашливал далеко за Гаронной, на юге – там, где высится невидимая отсюда гора Монсегюр.

– Я велел тебе убираться из Тулузы, ты, недоносок! Я велел тебе заткнуть свое паршивое хлебало! – надрывался наместник.

А Каталан вдруг развел крестообразно руки, и свежий порыв ветра взметнул полы его черного плаща. И заверещал Каталан, переступая по стене босыми ногами, будто на месте приплясывая:

– Ах, в горах, мать вашу, в горах черных,

Где вьется, раком вас всех, тропа крученая,

Под самым небом, хрен вам в рот, золоченым,

Стоит там бык печеный,

А в жопе у него чеснок толченый!..

Ошеломленный наместник замолчал, рот разинул…

Рехнулся монах! От злобы, с голодухи, от воздержания – ума лишился. Или того хуже – бесноватым сделался. Ой, худо! Страшненький монах. Спаси нас, Боже, от бесов и сатанинского сонмища!

И потянулся наместник перекреститься. А Каталан перестал плясать и кривляться – так же внезапно, как начал, – и крикнул грозно:

– Не сметь!

И замер наместник, не донеся руки до лба. Каталан нагнулся к нему со стены, упираясь ладонями в колени:

– Как ты смеешь, еретик, дерьмо свиное, просить о помощи Господа, когда не побоялся судиться с Ним, и поносить Его, и грозить Ему?

И были глаза Каталана не безумны вовсе – ясны и холодны.

Спросил его наместник, сбитый с толку:

– Чего ты от меня хочешь, монах? Чего добиваешься?

– Милости хочу, не жертвы, – ответил Каталан. – Покайся в грехе своем, отступи от ереси.

– Я подумаю… – сказал наместник, подняв к Каталану побледневшее лицо.

И в этот миг хлынул наконец ливень.

Каталан выпрямился. Больше он не смотрел вниз – ни на наместника, ни на стражу. Стоял на стене, откинув назад голову, и вода заливала его открытые глаза.

– Он подумает! – с недовольным видом проговорил брат Фома, которому Каталан, весь мокрый, пересказывал свой разговор с наместником. – Вот увидишь, ни до чего хорошего он не додумается.

И заставил Каталана выпить горячий отвар шиповника – чтоб не простудился.

Наместник размышлял недолго и, как и предрекал брат Фома, не благое решение принял. Через глашатаев – сам не явился – передал доминиканцам постановление капитула Тулузы: всем доминиканцам немедленно оставить город! Обещал, что никто монахов и пальцем не тронет, пока они направляются от Сен-Романа в сторону Саленских ворот; буде же предпримут какое-либо движение в обратном направлении – немедленно подвергнутся побиванию камнями.

Каталан выслушал глашатая; Каталан выслушал настоятеля; Каталан выслушал общее решение братии оставить Тулузу и не подвергаться более поношениям нечестивцев; оставшись же наедине с собой, сказал Арнаут Каталан:

– Лично я никуда отсюда не пойду.

Ничего из вещей не взяли с собой из Сен-Романа монахи; да и вещей-то у них было немного. Даже обувь – и ту оставили. Сняли засовы с ворот, запертых изнутри, а городская стража сняла с тех же ворот засовы наружные. И вот спустя два месяца после начала осады распахнулись двери доминиканского монастыря и начали выходить монахи – один за другим; всего же их вышло тридцать восемь человек и еще тот слуга епископа Раймона, что прижился в монастыре при брате Фоме.

Брату Лаврентию сказал Арнаут Каталан, глядя, как прочие покидают обитель:

– Останься со мной.

Брат Лаврентий посмотрел на Каталана и увидел, что у того что-то на уме; но послушно задержался и остался стоять рядом с Каталаном.

А доминиканцы медленно шли к воротам, растянувшись по всей улице, и несли в руках зажженные свечи. Из окон и раскрытых дверей следили за ними тулузцы – безмолвно и настороженно, ибо знали, что с изгнанием ордена псов Господних наступают для города мятежные времена.