Город был ошеломлен. Иные пылкие горожане начали ненароком вглядываться в лица окружающих: не найдется ли среди прохожих и то лицо, которое указало на убежище катаров? Однако пока что в Тулузе все оставалось тихо. Город затаился, стал ждать: что дальше?

Холодный дождь изливался на Тулузу уже второй день; Гаронна вспухла, двускатная соломенная крыша Нового моста почернела; дома стояли в пятнах сырости, словно облезлые.

Раскисший под дождем садик был виден в пролет арок из зала заседаний капитула. Брат Фома, нарочно выбравший себе место поближе к выходу (а значит и к своему саду) зябко ежился. Тусклый свет проникал сквозь круглые окна под потолком и сквозь арки, открытые во внутренний двор монастыря.

Пейре Челлани говорил:

– Весь город ополчился на нас, и все нас ненавидят. Никто не согласится здесь доносить на еретиков, а между тем мы достоверно знаем, что они есть. Поэтому мы должны сами выследить их, а затем, как по нитке, вслед за первыми вытащим и остальных.

А молчаливый брат Вильгельм Пелли добавил:

– В Альби говорила нам одна женщина, что некто Риго Лагет настойчиво пытается совратить ее в свою ересь. Думается мне, что скрывается он где-то недалеко, между Альби и Тулузой.

Некоторое время спорили, высказываясь один вслед за другим и перебирая различные способы уловления еретика, а Фома, почти не слушая, все глядел на бесконечный дождь, так что к сидевшему рядом Каталану было обращено круглое ухо Фомы, наполовину скрытое густыми темными волосами. Когда же высказались почти все, Фома вдруг заворочался на скамье, поднялся и молвил, смущаясь:

– Я думаю, надлежит нам, взяв десяток верных католиков, конных и при оружии, пройти предместьями.

Тут все разом зашумели, дивясь простоватости Фомы. Фома же, дождавшись, пока братья замолчат, добавил:

– Отряд этот пусть до поры скрывается, а вести поиск должен кто-то один, кого еретики сочли бы за своего.

Нет, нынче брат Фома превзошел самого себя! Кого же из братьев проповедников еретики за еретика примут? Да и подумал ли Фома, предлагая такое, какому нечестию может подвергнуться посланный на подобный розыск брат? Посылать же мирянина опасно – как бы не обольстили его сладкими речами и показной святостью.

Фома молчал, краснел. Тогда проговорил Арнаут Каталан:

– Сядь, Фома. Вижу я, настала моя очередь говорить. – И выждав, чтобы на него обратились все взгляды, так сказал Каталан: – Я могу войти к еретикам, и они не отличат меня от других еретиков, ибо некогда я часто имел с ними общение.

Для большинства братьев слова Каталана оказались новостью, ибо, за исключением немногих, они не знали его истории.

И спросил брат Лаврентий, который всегда глядел на Арнаута Каталана с восхищением и считал его примером для себя:

– Даже если ты и знаешь их нечестивые обычаи, как утверждаешь… Как же ты сможешь притворяться, будто они тебе не отвратительны?

Тогда Каталан назвал вторую причину, по которой именно он и никто другой должен взяться за такое дело:

– Я смогу притвориться. Я фигляр.

Брат Лаврентий громко вскрикнул:

– Не верю!

Ибо никак не вязалось в его представлении низменное фиглярское ремесло, замешанное на глумливом смехе, со скорбным обликом вечно хворого брата Арнаута Каталана.

Арнаут Каталан, нахмурив брови, спросил:

– Кто еще сомневается во мне?

Он посмотрел на братьев и увидел, что сомневающихся много. Тогда брат Арнаут оставил свое место на скамье в зале заседаний и быстрым шагом вышел на галерею. Остальные братья подошли к выходу и столпились в арках.

Каталан метнул на них мрачный взгляд и вдруг прошелся по галерее колесом. Затем встал на руки и медленно завел согнутые в коленях ноги себе на плечи. Белый подрясник Каталана задрался, плащ распахнулся, черный капюшон свалился, и на ошеломленных братьев уставились одновременно костлявые желтоватые колени и хмурое лицо Каталана. Затем одним прыжком Каталан распрямился, поправил на себе одежду, подобрал капюшон.

– Я фигляр, – повторил он. – Я могу притвориться кем угодно. Это мое первое ремесло.

– Но тебе придется идти к еретикам переодевшись в чужое платье, – сказал ошеломленный брат Лаврентий. – Неужели ты сможешь сделать и это?

Каталан помолчал немного. Братья проповедники носили одежду общинных каноников с одной лишь разницей: ни днем, ни ночью, ни в час смертный не расставались они с белым нарамником, сходным с тем, что принят у восточных монахов, ибо его даровала им сама Пресвятая Дева.

Поразмыслив немного, сказал Каталан:

– Я сделаю и это, а вы определите для меня наказание.

И встав на колени, распростерся на каменных плитах.

И настоятель, посоветовавшись с братьями, вышел к Каталану и сказал:

– Встань, брат Арнаут, и ступай выполнять задуманное. Мы определим тебе наказание.

Вот как получилось, что несколько дней спустя под вечер в предместье Эстретефонда въехал всадник, одетый небогато, как торговец средней руки, отправляющийся в недолгую поездку. Он изрядно промок под дождем и время от времени принимался кашлять. Не решаясь долго блуждать по улицам в такую погоду, он завел коня под навес первого же дома и, постучав, попросил отворить.

Дверь приоткрылась, и чья-то рука поспешно сунула Каталану грош. Каталан придержал дверь.

– Да благословит тебя Бог за эту милостыню, добрый человек.

Дверь, перестав сопротивляться, распахнулась. На пороге стоял немолодой человек и щурил глаза, пытаясь разглядеть вечернего гостя.

– Если ты не нищий, – сказал он наконец, – то зачем бродишь под дождем и стучишься в незнакомые дома?

– Я ищу добрых людей, – сказал Каталан. Это было уже четвертое предместье, где повторялось одно и то же. – Вот почему я брожу один под дождем и стучу в ожидании, что отворится мне.

– Благодать Господа нашего Иисуса Христа да будет с тобой, – без колебаний отвечал хозяин дома, и сердце Каталана радостно стукнуло. – Ты найдешь тех, кого ищешь, на улице Богоматери Полей, второй дом от угла, с одним окном по фасаду.

– Да наградит тебя Бог по заслугам твоим, – промолвил Каталан, сам не зная, какой смысл вкладывает в эти слова.

Затем он снова сел в седло и отправился на улицу Богоматери Полей.

Когда Каталан постучался в дверь указанного дома, сумерки уже сгустились. В темноте слышно было, как шумит дождь, да хлюпает вода под копытами, да фыркает недовольная лошадь.

– Благословен Господь наш Иисус Христос, – обратился Каталан к слуге, открывшему дверь. – Меня прислала добрая женщина Беренгьера де Кунь, чтобы я передал некоторую часть денег тем, кто несет свет во тьму, веру в мир неверия, спасение погибающим.

Каталана тотчас же впустили, предоставив его самого заботам хозяина дома, а лошадь его – заботам слуги. Согревшийся теплым вином, переодетый щедростью хозяина в сухое, Каталан был допущен в жилые покои, где несмотря на поздний час горели свечи и несколько человек негромко переговаривались между собой.

Каталан остановился на пороге и спросил:

– Кому я должен передать деньги от доброй женщины Беренгьеры из Альби в обмен на благословение?

С этими словами он вытащил из-за пазухи мешочек с деньгами и встряхнул его. Никто не обратил на Каталана внимания, только один человек молвил равнодушно:

– Положи на стол. Это деньги Господа.

– Воистину так, – пробормотал Каталан.

Он сделал как ему велели и тихонько устроился в углу, постаравшись, чтобы о нем забыли. Время от времени он поглядывал на мешочек, но тот оставался на столе – к деньгам никто не прикасался. А потом мешочек вдруг исчез, но когда и как это произошло – не уследил даже наблюдательный Каталан.

Затем пришел еще один человек, ослепительно бледный, в черных одеждах, и все разом замолчали. Он обвел собравшихся глазами и улыбнулся доброй светлой улыбкой. Тотчас же люди, сколько их было в комнате, преклонили колени и получили благословение, после чего обменялись поцелуем мира, а слуга внес корзину с хлебами.