– О, пощади… – прошептал он. – Убийца!

Зора обиженно пожала плечами:

– Ну и подумаешь, не очень-то и хотелось…

Граф Драгомир перевел взгляд на Зимородка:

– Он что, всегда такой был?

– Поверьте, ваша светлость, – отвечал Зимородок, – было значительно хуже.

Граф только головой покачал:

– Ну ладно, пока накормим его медом, а там видно будет.

Однако накормить Канделу оказалось делом весьма непростым. Сперва он потребовал гречишного меда, потом липового. А когда липовый оказался недостаточно прозрачным, захотел цветочного. Принесли цветочный. Малютка-недомер нашел его удовлетворительным, но затем вдруг зарыдал и стал умолять, чтобы к его одинокой трапезе присовокупили «глоток изящного».

Некоторое время горцы недоумевали, затем принесли ему вышитое полотенце. Кандела нашел его узор примитивным, хотя и не лишенным варварского очарования. Старший сын графа – Мирко – привел свою лучшую собаку. Но та, лязгнув челюстями, смертельно напугала малютку. Кроме того, она порывалась слопать мед. Собаку увели. Мирко обозвал Канделу болваном, а Кандела в полуобморочном состоянии громко всхлипывал.

Зимородок отправился на поклон к Гловачу.

– Нет, нет и нет! – закричал Гловач.

– Да ты ведь еще не знаешь, о чем я хочу говорить, – пробовал было уломать его Зимородок.

– Прекраснейше знаю.

– Пойми, он изменился. Он жаждет прекрасного. Без этого не ест.

– Чем скорее он подохнет, тем лучше, – мрачно заявил Гловач.

– У графа есть какой-то план.

– Да-да, план. Знаю. А этот крылатый сволочонок – часть этого плана.

– Я знал, что ты со мной согласишься.

– Ничего я не согласился! – отбивался Гловач, но Зимородок уже схватил одной рукою лютню, другою – Гловача за локоть и потащил в пустынный зал, где подле большого блюда с медом в безнадежной истерике лежал необходимый для решающей битвы малютка-недомер.

– Что я, единственный музыкант в этом замке? – трепыхался Гловач.

– От песен здешних горцев он помрет вернее, чем от арбалетной стрелы, – объяснил Зимородок.

Гловач сдался. Гловач стал бледен. Гловач отобрал лютню у Зимородка, уселся на твердый стул с крошечным сиденьем и неудобной прямой спинкой и заиграл. При первых звуках музыки Кандела перестал всхлипывать. Судороги постепенно прекратились, и наконец малютка окреп настолько, что сумел даже приподнять голову.

– Кто здесь? – пролепетал он. – Чей прелестнейший голос возвратил меня к жизни? Неужели это не сон, и сейчас я увижу его – прекрасного юношу с подругой-лютней, стройного, как… э… как называется то дивное дерево, которое стройное?

– Оно называется Гловач, – хмуро произнес музыкант, останавливаясь посреди песни.

– Гловач! О! Какое благородное имя! Играй же, умоляю тебя, иначе я вновь погружусь в пучины отчаяния, в бездны одиночества, в ледяные объятия смерти!

Гловач сыграл сарабанду. Потом для разнообразия павану. Малютка-недомер, прикрыв глаза, жадно слушал.

– Ты будешь есть? – сердито спросил Гловач. – Учти, я не намерен сидеть тут весь день и тренькать ради какого-то недомерка.

– Недомера, – поправил Кандела. – Не называй свое искусство «треньканьем», равно как и другими неподобающими прозваньями, о сияющий красотою юноша! Оно воскрешает меня, оно дает мне силы длить мое хрупкое существованье в этом грубом, полном насилия мире.

Гловач принялся исполнять вариации на тему «Венка из белых лилий». Зимородок со сдавленным стоном покинул пиршественный зал. Кандела вздохнул, открыл глаза и наконец принялся за обед…

Последнее полнолуние лета было посвящено самому любимому празднику Захудалого графства – Ундиновой ночи. Ни гибель королевства, ни превратности войны – ничто не отменило этой ночи, и вот, как встарь, все подданные Драгомира, от мала до велика, покинули замок, оставили скот и пастбища и отправились в верховья Синей реки.

Граф Драгомир пригласил и гостей принять участие. Те с радостью согласились.

Заслышав о приготовлениях, Вольфрам Кандела впал в страшное беспокойство. Он метался по отведенным ему покоям в верхнем этаже башни – то взлетал, трепеща крылышками, то мелко топотал ножками по столу и нервно обкусывал лепестки. Наконец он подлетел к окну графских апартаментов, забился о стекло и потребовал аудиенции.

Графа и графини в покоях не оказалось. Кандела застал только старшего из графских сыновей, Драгомира IX, более известного как Мирко. Это был загорелый и крепкий пятнадцатилетний юноша, с лихими уже усами, всегда готовый рассмеяться или вспылить. Мирко, облаченный в белые одежды с меховой опушкой рукавов, важно расхаживал перед большим зеркалом и время от времени ослепительно улыбался, всякий раз стараясь вложить в эту улыбку какое-нибудь новое чувство: насмешку, восхищение, недоумение и т.д. Появление в столь интимный момент малютки-недомера было явно некстати. Мирко покраснел и схватился за кинжал.

Впрочем, Канделу это нисколько не смутило.

– Прекрасный юноша! – молвил он, опускаясь на зеркало и слегка подрагивая крыльями. – О, это ошеломительное видение красоты и молодости, подобное живительному солнечному свету! К чему мне цветущие луга и травы, и нектар, и вид прелестниц-бабочек, если вдруг лишиться мне музыки и желаннейшего общества?

– Это ты к чему, насекомое, клонишь? – подозрительно осведомился Мирко. – Говори яснее, видишь – мне некогда!

– Куда уж яснее, – вздохнул Кандела и подлетел к самой щеке молодого графа, слегка овевая ее крыльями. – Я жажду побывать на празднике Ундиновой ночи.

– Ну так побывай, – отстранился Мирко. – Будешь щекотаться, прихлопну!

– Даже в жестокости своей сколь прекрасна младость, – молвил Кандела. – О, дни златые! Моих слабых сил не достанет, чтобы долететь до места. К тому же, такие, как я, не летают по ночам, а порхают… и только при солнечном свете. После захода благодетельного солнца мы имеем похвальное обыкновение спать в своей ароматной постельке.

– Короче, – оборвал Мирко, – я должен тащить тебя и твою койку, иначе ты подохнешь?

– Яснее не скажешь, – подтвердил Кандела.

– Спрошу у отца, так ли это необходимо, – хмуро сказал Мирко и вышел.

Оказалось – необходимо, и вот старший графский сын уже отягощен мехами с сидром, узким маленьким барабанчиком, издающим тонкие пронзительные звуки, и кроваткой со спящим малюткой-недомером. Остальные тоже нагружены – угощением, музыкальными инструментами, связками факелов.

Ночь волшебна. В темноте громко пиликают невидимые цикады. Люди идут молча скорым шагом.

Синяя река, в низовьях такая пышная и величавая, здесь – словно девочка-подросток, тощенькая, шумная, скачущая среди камней. Даже не верится, что этот несерьезный ручеек сумел прорыть среди древних гор такое глубокое ущелье.

Берегом идти труднее – в ущелье темно и скользко. Чья-то широкая крепкая рука держит Марион за руку – девушка все время спотыкается.

И вот шествие наконец остановилось. В этом месте ущелье расступалось, и на берегу молодой речки была полоска песчаного пляжа. Здесь росло несколько деревьев, чьи ветки, помимо листьев, были украшены лентами, тряпичными куколками, искусственными цветами и плетеными корзиночками.

В холодном свете полной луны отчетливо вырисовывался каждый камешек, Вдруг один из них шевельнулся… или это только показалсь Марион? Нет, камешек действительно сдвинулся с места. Рядом с ним вырос небольшой бугорок. Песок осыпался, и появилась голова маленькой ундины. Это была миниатюрная головка девушки с тонкими, не вполне правильными, но очень милыми чертами, с длинными влажными волосами, в которых было полно песка. Ее темные, немного раскосые глаза глядели серьезно и пытливо. Две тонкие руки выпростались из песка и принялись разгребать его. Затем ундина выбралась наружу целиком. Марион разглядела перепонки между пальцами рук и два широких плавника вместо ступней, гибкую фигурку, чуть нахмуренное личико. Легким движением только что вылупившаяся ундина вскочила на ноги и быстро побежала к воде. Еще миг – и певучая волна подхватила крошечное тельце.