Барсук между тем непринужденно разглагольствовал:

– С падением режима Ольгерда все воспряло! Оно воспирало и раньше, но с падением – воспряло окончательно и бесповоротно. Эпоха утеснений и притеснений – это, знаете ли, наследство. Окровавленная память поколений. Лучшие, наиболее мыслящие – те истреблялись. Память зайцев, пушного зверя и других мыслителей – сплошная кровавая брешь… э-э… Вы, кажется, не любите утиную кожу? Позвольте, я доем, – обратился барсук к Штрандену, после чего, заполучив желаемое, продолжал с набитым ртом: – Истребляли! Потери невосполнимые. Все самое умное, прыгучее, наиболее упитанное и пушное – все падало жертвой. Все падало и падало… К счастью, кровавый режим истребил сам себя. Пожрал-с. За двести лет вы – первые люди, посетившие наш лес. Вы должны знать правду.

– Что вы имеете в виду, говоря о «правде»? – уточнил Штранден.

Барсук тонко улыбнулся, насколько искусство тонко улыбаться вообще доступно барсукам:

– Правда, милостивый государь, она же истина – одна.

– Не смею возражать, – улыбнулся и философ. – Но какого аспекта бытия касается та правда, которую мы непременно должны знать?

– Мне кажется, я видел там, у молодой девушки, сухарики. Вы не могли бы передать мне пару штук? – Барсук доброжелательно прищурился на Марион.

– Облезешь, хомяк, и без сухариков! – сказала Марион с вызовом.

– Что ж! – вздохнул барсук и покровительственным тоном добавил: – Непонимание – мой обыкновенный удел. Так вот-с, правда заключается в том, что кровавый режим Ольгерда пал. Расцвела свобода. В том числе искусства. Нет больше загонщиков, нет растленных охотников с их лошадьми и собаками, их подручные разбрелись и одичали. Ничто не мешает.

– А что с ними стряслось, с охотниками? – осведомился пан Борживой. – Барсуки да зайцы разогнали, что ль?

– Между прочим, ирония здесь неуместна, – холодно ответствовал барсук. – Местной дичью было принято судьбоносное решение о строжайшем запрете на любые охотничьи действия. Кстати, эти утки являются браконьерством.

– А-а… – протянул Зимородок. – Так вот чем они являются…

– А вы что думали?

– Я думал, это просто утки.

– В нашем сложном, неоднозначном мире ничто не бывает «просто», – назидательно заметил барсук.

– Конечно, коллегиально принятое решение значительно продвигает вперед любое дело, – согласился Освальд фон Штранден, – но вы же не станете отрицать, что даже самое благородное начинание должно быть подкреплено чем-то более существенным…

Барсук потянул себя за ус.

– Не следует недооценивать интеллектуальные возможности… э… дичи. Наше постановление целиком и полностью поддержал Глухонемой Шибаба. И после того, как он принял свое историческое решение, именно мы контролируем переправу.

Атмосфера вокруг костра мгновенно изменилась. Понимая, чем это вызвано, барсук откровенно наслаждался.

– Так вы поможете нам пере… – возбужденно начал было Гловач, но закончить фразу ему не удалось – Зимородок случайно облил его горячим чаем. Брат Дубрава спокойно спросил барсука:

– Кто такой Глухонемой Шибаба?

– О, это глыба! Это мощь! Это скрытый интеллект! Двести лет непрерывных размышлений – и ни одного пророненного слова! Кто знает, какие процессы происходят…

– Следовательно, он живет в реке, – невозмутимо сказал брат Дубрава, хотя это никак не явствовало из бессвязного описания мощного интеллектуального потенциала Глухонемого Шибабы.

Тем не менее брат Дубрава не ошибся.

– Именно! Именно в реке и именно под водой, – с жаром подхватил Бобо Гостомысл. – Это, знаете ли, когда смотришь сверху… Там в глубине ворочается… гигантское… интроверт, настоящий интроверт.

– А что такое интроверт? – спросила Марион.

– Это когда все внутри, – объяснил Штранден.

– Кишки? – уточнил Гловач.

– Чувства! – сердито сказал философ.

– А как раньше осуществлялась переправа? – осторожно осведомился Зимородок. – Я хочу сказать, до принятия судьбоносного решения?

– Вы будете удивлены! – вскричал барсук. – По спине. Иначе – никак. Водовороты, течения. Сами понимаете…

– Но как вам удается, – продолжал расспросы Зимородок, – как вам удается уговорить Шибабу всплыть и подставить спину переправляющимся? Ведь он, насколько я понял, глухонемой. Каким образом он вас понимает?

– Он воспринимает крики летучих мышей. Через летучих мышей мы передаем ему просьбу о предоставлении переправы. Обычно он снисходителен. Мы стараемся задобрить его. В первое весеннее полнолуние мы бросаем специально для него в реку невинных молодых крольчих.

– И много? – спросила Марион.

– Обычно три дюжины, – ответил Бобо.

– А что он с ними там делает? – не унималась Марион.

С печальной торжественностью Бобо Гостомысл провозгласил:

– До сих пор ни одна из них не вернулась, чтобы поведать об этом…

– Я так и знала, – прошептала Гиацинта, – ни одна…

В ее задумчивых васильковых глазах плясало пламя костра.

Воцарилось молчание, впрочем, недолгое. Пан Борживой был раздираем двумя противоречивыми желаниями: лечь да и всхрапнуть – и подвесить зарвавшуюся пушнину за задние лапы. Зимородок лихорадочно соображал, как бы ловчее уговорить барсука помочь с переправой. Что касается Людвига, то он страшно разозлился. У него вдруг прорезались зубы, которыми он, сам того не заметив, изжевал пояс Марион.

Вольфрам Кандела, судя по всему, рвался завязать с барсуком серьезный разговор об общественном устройстве, необходимости соблюдения законов и об особенностях законодательства, направленного на защиту интересов дичи и ущемление прав охотников. Несколько раз он бессвязно начинал:

– Соблюдение законности в чащобе… Необходимые аппараты принуждения… Любопытны также реальные формы сбора налогов… С добычи? Или шкурами? И кто с кого сдирает? То есть, я хочу сказать, если заяц платит шкурками, ну, скажем, одна пятая с потомства, а сборщик – волк, то это вполне логично… Но в случае, когда сборщиком оказывается, к примеру, белка… проблема целостности шкуры, снятой грызуном…

– Эти вопросы тщательно прорабатывались, – сказал барсук.

– Ну, вы как хотите, братцы, а я от греха подальше на боковую, – объявил, громко зевая, пан Борживой.

Воспользовавшись паузой, ушла спать и Мэгг Морриган. А вот Марион уходить не хотелось. Она прикорнула у костра, то засыпая, то просыпаясь. О чем думала девица Гиацинта, оставалось, как всегда, загадкой. Она продолжала молча смотреть в огонь.

Брат Дубрава и Зимородок слушали разглагольствования Бобо Гостомысла, ожидая удобного момента, чтобы снова завести речь о переправе.

Разговор причудливо вился, затрагивая любую тему, кроме этой. Когда Марион проснулась в очередной раз, то обнаружила, что гостей прибавилось. Кроме барсука, у костра сидела енотовидная собака. Характерные «очки» на морде придавали ей чрезвычайно ученый вид. Это впечатление усугублялось академическими манерами животного.

Говорила преимущественно енотовидная собака. Барсук благосклонно кивал, время от времени вставляя замечания. Остальные, подавленные ученостью гостьи, безмолвно внимали.

– Гипотеза об отсутствии у Шибабы Глухонемого ума признана мною несостоятельной, – профессорским тоном вещала енотовидная собака.

Освальд фон Штранден слушал с неослабевающим вниманием. Проблема была чисто академической, практического интереса не представляла и поэтому имела несомненное отношение к философии счастья. Штранден держался той точки зрения, согласно которой максимальное счастье в первую очередь доставляют человеку абсолютно бесполезные вещи.

– У Шибабы Глухонемного ум есть, – продолжала енотовидная собака. – Для меня это бесспорно.

– Умище! – вставил барсук. – Умище!

– Об этом свидетельствует, в частности, наличие у Шибабы сложной и высокоразвитой письменности. Я предполагаю, что это – иероглифическое письмо на стадии перехода в иератическое. Достаточно проанализировать следы когтей во всем их комплексном многообразии, чтобы увидеть за этими глубокими бороздами, оставленными в песке…