– Благословите нас, добрые люди.

Негромко произносит второй из совершенных:

– Бог да благословит вас, дети.

И тотчас же все трое словно бы перестают видеть домашних и друзей Гастона. Те, помедлив, один за другим постепенно поднимаются с колен.

Неспешно простирает руки Оливьер. Младший из его спутников накрывает их полотенцем, оставляя свободными лишь кисти. Второй подает большую чашу с двумя ручками. Оливьер медленно опускает руки в воду, держит их там некоторое время, а затем вынимает и дает воде стечь с кончиков пальцев. Мгновение кажется, будто руки Оливьера истекают огнем.

Но вот полотенце снимают и укладывают на грудь Гастона. Гастон вздрагивает – ему холодно. Наклонившись, Оливьер негромко говорит ему что-то на ухо, и Гастон успокоенно затихает. Даже озноб, кажется, отпускает его.

Ладонь Оливьера покоится теперь на голове Гастона. Сильные, красивые руки у Оливьера. Белые пальцы зарываются в густые темные кудри умирающего. Прикрыв глаза, Оливьер начинает говорить – еле заметно покачиваясь из стороны в сторону, растягивая, выпевая слова:

– В начале было Слово. И был человек по имени Иоанн…

Я буду вдовой, думает Петронилла.

Синева Небесного Иерусалима горит в молодых, вечных глазах Оливьера. Петронилла слушает, не понимая ни слова. Синева смыкается над ее головой, утопив, поглотив. Когда эта утопленность становится невыносимой, Оливьер резко обрывает чтение. От неожиданности все вздрагивают: точно убаюканного ударили.

– Брат! – страстно спрашивает Гастона Оливьер (а пальцы совершенного зашевелились на голове умирающего, сжимая его влажные пряди). – Брат! Тверда ли твоя решимость?

Еле слышно отвечает Гастон:

– Да.

И, кашлянув, громче:

– Да.

– Искал ли ты спасение в католической церкви?

– Да.

– Но то было прежде, не так ли?

– Да.

– Знаешь ли ты, что прежде ты заблуждался?

– Да.

– Готов ли ты терпеть за истинную веру?

– Да.

– До последнего часа?

– Да, – говорит Гастон. И снова его одолевает кашель.

Оливьер замолкает. Ждет. Эн Гастон хрипло, трудно дышит, пытаясь справиться с кашлем. Наконец он просит:

– Благослови же меня, брат.

– Господь наш Иисус Христос да благословит тебя, брат, – отзывается Оливьер. У Петрониллы вдруг перехватывает горло. Этот ласковый, низкий, братский голос исторгает у нее слезы.

Гастон, блестя глазами, неотрывно смотрит на Оливьера, будто бы тот мог избавить его от страха и смертной муки, – как голодное дитя на мать с ломтем хлеба в руке.

А Оливьер продолжает вопрошание.

– Обещаешь ли ты служить Богу и Его Писанию?

– Обещаю, брат, – шепчет Гастон. У него лязгают зубы, его трясет в ознобе.

– Не давать клятв?

– Обещаю.

– Не прикасаться к женщине?

– Да.

– Не спать без одежды?

– Да.

– Не убивать живого – ни человека, ни дикое животное, ни птицу, ни домашнюю скотину, – ибо кровь неугодна Господу, пусть даже пролитая за святое дело?

– Я не буду… убивать, – с трудом выговаривает Гастон.

– Обещаешь ли ты не есть ни мяса, ни молока, ни яиц?

– Да.

– Соблюдать четыре сорокадневных поста в году?

– Да.

– Не совершать ничего без молитвенного обращения к Господу?

– Да.

– Ничего не делать без спутников из числа твоих братьев?

– Да.

– Обещаешь ли ты жить только для Господа и истинной веры?

– Обещаю, – говорит умирающий.

Оливьер протягивает ему свою книгу, с которой, видимо, не расстается. Гастон приникает к ней губами.

– Обещаешь ли ты, брат, никогда не отрекаться от нашей веры?

– Да.

– Даже и в руках палачей?

– Да.

И Гастон бессильно падает назад, на покрывала.

Оливьер кладет книгу ему на грудь, как на жертвенник, и скрещенными ладонями накрывает его голову.

– Слава Отцу и Сыну и Святому Духу! – возглашает Оливьер. Умирающий вздрагивает под его руками. – Дух Святой, Утешитель, приди, низойди на брата нашего!

– Истинно, – отзывается один из совершенных.

Второй подхватывает:

– Дух Святой, Утешитель, приди, низойди на брата нашего!

Первый вновь произносит:

– Истинно.

– Славим Отца и Сына и Святого Духа! – восклицает Оливьер.

Гастон вжимается в свои покрывала. Оливьер освобождает, наконец, его голову от тяжести своих рук и забирает с его груди покров и книгу. Гастон вздыхает свободнее.

– Отец наш, сущий на небе, – начинает петь Оливьер. Гастон вторит ему. Он знает эту молитву. Петронилла тоже теперь знает ее. Вместе с совершенными (их уже не трое, а четверо) она просит доброго Бога об избавлении от власти зла – творца всякой плоти, и о хлебе сверхсущном, который есть слова Жизни.

Когда последнее «истинно» смолкло, Оливьер склоняется к Гастону. Гастон приподнимается ему навстречу, вытянув губы трубочкой, и Оливьер подставляет под этот поцелуй свой утонувший в бороде рот. После, выпрямившись, передает поцелуй стоящему рядом; тот – своему сотоварищу, а третий из совершенных, поскольку рядом с ним оказалась Петронилла, лишь касается ее плеча книгой. Петронилла передает поцелуй той унылой девке, что караулила гастонову смерть, просиживая у господской постели, – и так дальше, от одного к другому, пока поцелуйный круг не замкнулся.

– Брат, – говорит Оливьер Гастону, – живи отныне в чистоте и храни свое обещание, ибо в этом – залог твоего грядущего спасения.

– Да благословит тебя Бог, брат, – отзывается эн Гастон. – Я буду жить в чистоте, как обещал…

На рассвете он скончался.

Перед уходом Оливьер благословил впрок несколько больших коробов с хлебом, чтобы оставшимся было что вкушать в минуты, когда потребуется утешение.

– А утешение будет вам насущно необходимо, – сказал Оливьер графине Бигоррской. – Ибо утекли времена лазурные и проницаемые для света и настали времена железные и проницаемые для тьмы.

Гастон остывал в опочивальне. Беседа между совершенным и вдовой Гастона происходила во дворе, куда прислуга нарочно притащила короба. Окруженный хлебами, овеваемый сильным, уже весенним ветром, Оливьер вещал:

– Вкушайте хлебы Жизни во всякое время, ибо сказано: «Я есмь хлеб Жизни». Ешьте этот хлеб в ознаменование нашего братства и единства истинной Церкви.

Младший из его спутников спросил почтительно:

– Отец, в прежней своей жизни я слышал, как учили католики о том, что освященный хлеб есть тело Христово.

– Сын, – отвечал Оливьер, – они лгали. Ибо сказано: «Дух животворит; плоть не пользует нимало». Хлеб освященный не может преобразоваться в плоть Иисуса, ибо плоти Иисус не имел. Нелепице и лжи учили католики. Подумай, сын. Хлеб и вино суть грубая земная материя.

– Истинно, – сказал совершенный, склоняя голову и вновь поднимая ее.

– Кто есть отец грубой земной материи?

– Я не хочу поименовывать его.

– Назови! – сурово велел Оливьер.

Потупясь, младший из совершенных вымолвил:

– Дьявол.

– Как же творения дьявола могут пресуществляться в кровь и плоть одного из ангелов?

Совершенный молчал.

– Сын! Нелепице и лжи учили католики!

Смиренно пав на колени, совершенный склонился перед Оливьером и замер. Помолчав немного, Оливьер позволил:

– Встань.

И, не простившись ни с кем, как бы прогневанный, Оливьер переступил через короба и направился к воротам.

И вот эн Гастон, умиротворенный, одеревеневший, чисто прибранный, со втянутыми внутрь щеками и носом как клюв, шествует на плечах слуг из опочивальни в семейную усыпальницу. Его провожают жена и домочадцы, а также три дюжины сержантов и двое соседей, прибывших ради такого случая, благо добираться недалеко. Каноник Гуг хотел было явиться тоже, но Петронилла наказала слугам преградить ему пути.

– Не собаку хороните! – бессильно кричал каноник, грозя кулаком.

Безносый псарь пялился на него с широкой ухмылкой.