– Почему ты мне поверила? – спросил Ложкин.

– Я видела их следы, когда убирала в комнате. Их было трое, и они выпачкали лапы в глине.

День уже начинал клониться к вечеру. Все это время Ложкин не мог заниматься решительно ничем. Часовая стрелка переползала с единицы на двойку, затем на тройку, на четверку. Ночь приближалась, неотвратимая и страшная. Чтобы как-то сбить напряжение ожидания, Ложкин решил прокатиться на велосипеде.

В сарае стояло два байка, красный и фиолетовый, но у красного оказалась спущенной передняя шина, а насоса в доме не нашлось. Пришлось взять фиолетовый. Велосипед был отличным, шел легко и свободно. По ровному шоссе на таком аппарате можно гнать под сорок километров в час.

Он пощелкал переключателями скоростей и выставил максимальную, несмотря на то, что дорога шла чуть-чуть в гору. Мышцы ног работали на пределе, но усталости не ощущалось. За последние два дня Ложкин еще больше похудел, хотя жало сморва ему уже не помогало. Процесс продолжался: его тело постепенно становилось таким же сильным, сухим и жилистым, каким было тело деда. Раньше Ложкин не любил ездить на велосипеде: он быстро уставал, а через пять – десять минут езды начинало покалывать сердце. Сейчас сердце вело себя так, как будто его не было вовсе; оно не болело, не стучало, не гнало кровь в голову бешенными толчками, не сбивалась с ритма. Ложкин выехал на окружную дорогу и еще ускорился. Спидометр показывал сорок шесть километров в час. Ветер бил в лицо. При первой же возможности он свернул влево и помчался прочь от города.

Вскоре он заметил, что с велосипедом творится что-то неладное. Он начал подозрительно скрипеть, а педали вращались все туже. Скорость упала до двадцати и продолжала уменьшаться. Затем, с громким скрипом, педали застопорились. Ложкин выругался и слез с седла. Слева и справа от дороги раскинулся молодой яблоневый сад. Табличка невдалеке показывала триста тридцать шестой километр, неизвестно от какой точки отсчитанный. Воняло азотом, видимо, где-то поблизости вносили удобрения.

Он развернул велосипед и потащил его обратно. Произошедшее его устраивало. Во-первых, подтвердилась его теория о том, что сбежать из города невозможно. Во-вторых, добраться домой он сумеет лишь к утру. Только до окружной отсюда километров десять или двенадцать, а колеса велосипеда практически не вращаются. На самом деле он не собирался уезжать из города, он хотел просто попробовать.

После того, как он протащил велосипед метров сто, колеса снова начали вращаться. Он сразу же развернулся на сто восемьдесят, и погнал прочь от города. Но далеко он не уехал. После третьего повторения он смирился. Велосипед ехал в одну сторону и категорически отказывался ехать в другую. Можно было бы попробовать просто бросить велосипед и пойти пешком, но Ложкин не хотел, чтобы ему заклинило коленный сустав.

В половине восьмого он снова был дома, совершенно не уставший, несмотря на долгую прогулку. Он поставил байк в сарай и вошел в мрачный молчаливый холл. С высокого потолка свисали четыре люстры на длинных шнурах. На одной из них сидела черная птица.

– Чижик, цып-цып! – позвал Ложкин.

Птица взглянула на него удивленным глазом. Хотя Чижик абсолютно ничего не ел, чувствовал он себя превосходно. Его здоровье настолько поправилось, что он смог даже взлететь на люстру.

– Ну что, Чижик, – сказал Ложкин, – кажется, пора нам с тобой приготовиться. Сегодня ночью у нас опять будут гости.

Гости, которые придут этой ночью, должны быть встречены особенным образом. Лучшая защита – это нападение. В этот раз Ложкин не собирался убегать. Совсем наоборот.

Ложкин выглянул на улицу, убедился, что солнце еще не скрылось за горизонтом, затем спустился в подвал и проверил наличие замков. Замки не появились, значит, сегодняшней ночью они опять придут. Ну что же, отлично, придется использовать свой страх.

Он вошел в спальню, развернул стол так, чтобы дверь оказалась позади сидящего человека, затем поставил на стол большое зеркало, снятое со стены. Его пришлось подпереть двумя стопками книг. После этого расставил свечи: три справа и три слева. Принес глину и инструменты. Подумал и на всякий случай сходил за топором. Все же топор это холодное оружие. С ним чувствуешь себя увереннее. Лезвие топора зачем-то было отлично заточено, так, что можно палец порезать. В доме имелась еще и охотничья винтовка (в окрестных лесах было полно живности – от зайца до кабана и косули), но Ложкин понятия не имел, как с нею обращаться.

Ложкин взял последний из замков и снова отправился в подвал. Запереть дверь снаружи не получится, в этом он не сомневался, но есть шанс запереть ее изнутри. В этом случае ночные гости, проникшие сюда, окажутся запертыми в этом мире. Они не сумеют вернуться в ночь.

Я поймаю их, – думал он, – сегодня я поймаю их. Сегодня они окажутся в моих руках. Мышка все-таки сумела поставить капкан коту. Трем большим слепым котам, которые приходят незваными по ночам. Что я с ними сделаю? – посмотрим. Скорее всего, они просто умрут с наступлением утра. По крайней мере, я посмотрю, что у них внутри и как они устроены.

Он положил часы так, чтобы все время видеть циферблат, и начал работать. Это был уже пятый замок, который он ставил на дверь, поэтому Ложкин работал быстро и уверенно. Он чувствовал себя почти мастером. Кажется, что сейчас он смог бы поставить замок и в полной темноте.

Но, как только он подумал об этом, погас свет. Ложкин обернулся. Ерунда, – сказал он сам себе, – всего лишь перегорела лампочка, может же она, в конце концов, перегореть? – Позади него был пустой коридор, который заканчивался ступенями, ведущими вверх. Там, вверху, оставалась открытой дверь, выводящая прямо в другой мир, и сквозь нее проникал тусклый свет. Это было довольно удобно; теперь Ложкин мог не опасаться нападения сзади: как только кто-нибудь или что-нибудь покажется в дверном проеме, оно перекроет свет своим телом, и Ложкин это сразу увидит. У него будет время убраться отсюда. Он нащупал пальцами очередной шуруп и продолжал работу. Свет постепенно мерк, приближалась ночь.

Еще до наступления полной темноты замок стоял на своем месте.

Ложкин закрыл глаза и посчитал до десяти. Замок не исчез.

То-то же! Он закрыл глаза еще раз и теперь собирался сосчитать до тридцати, просто на всякий случай.

На счете двадцать семь чужая рука коснулась его спины.

Он вскрикнул и бросился вперед, ударившись о дверь.

В этот момент свет снова включился.

В коридоре никого не было, совсем никого. На ступеньках, которые всегда оставались пыльными, отпечатались странные следы, которые могли бы принадлежать, например, змее или большой ящерице.

Замок все же не исчез. Ладно, можете меня пугать сколько хотите! Сегодня ночью мы посмотрим, кто кого, – подумал Ложкин.

Он вернулся в спальню, зажег свечи и сел перед зеркалом. В темной глубине отражалась его лицо, которое казалось чужим. Может быть, дело в том, что за неделю Ложкин сбросил четырнадцать килограмм, и теперь его никто не назвал бы полным. Изменилось и выражение лица. Ложкин часто рисовал автопортреты и имел их двадцать четыре или двадцать пять. На всех портретах его лицо выходило слегка встревоженным, одухотворенным, немного смущенным. Скорее лицо юноши, чем мужчины, – того вечного юноши, которого вечно питают надежды. Сейчас в глазах не было ни смущения, ни тревоги. Был, впрочем страх, тяжелый, уверенный, темный страх, как у бойца перед заведомо смертельным боем. Подрагивала нижняя губа, и с этим Ложкин ничего не мог поделать. В зрачках струились огоньки свечей. Лицо было красивым, загорелым и небритым. Сейчас Ложкин нравился сам себе.

Он начал работать. Глина жила в его пальцах. Казалось, что ее мягкие скользкие комки сами тянутся к нужному месту. Он работал быстро и очень качественно. Лицо, постепенно прорастающее сквозь глину, было его настоящим лицом – лицом того человека, которым он всегда хотел быть. Это был не просто автопортрет, это был настоящий Ложкин, более настоящий, чем тот, кто сейчас сидел за столом и лепил, хотя и не очень похожий на него. Это было более глубокое проникновение в реальность, в тот ее слой, что не виден обыкновенному зрению. И даже дальше, далеко за этот слой, – куда-то в бесконечность трансцендентальных теней, живущих собственными жизнями. Так сильно он еще никогда не лепил. Это было не вдохновение, это был смерч.