– А что магнитрейн? – не понял Димон.
– Ну ты же там был. Мы ее убили.
– А, ты о ней. Конечно, грохнули ее. А что было делать? Она же была несовершеннолетняя. Да ты не бойся. С самого начала было понятно, что никто не найдет. А сейчас, так уже прошло полтора года. Почти два. И все тихо. Не бойся, не найдут. И потом, она же была уродка. Таких не помнят долго. Туда ей и дорога. Правда, мучилась она долго, это плохо. Я ее раз десять бил по голове, пока она перестала скулить. Ну что ж поделаешь? Забыли и забыли.
– Я, – сказал Пингвин, – принес вчера с собой одну штуку. Не знаю, что это такое. Похожа на стеклянный шарик, но не шарик, а такой сплюснутый. Он светится в темноте. Он был внутри чемоданчика с бомбой. Когда я смотрю на него, у меня болит голова.
– Хочешь совет?
– Хочу.
– Возьми молоток и ударь. Осколки выброси или закопай. И обязательно сходи в поликлинику. Пойди туда прямо сейчас.
Поликлиника начиналась с металлического коридорчика, оборудованного детекторами оружия, наркотиков и других запрещенных вещей. После этого посетитель попадал в камеру нейтриного сканирования, где аппарат всего за минуту выдавал предварительный диагноз и направлял пациента к нужному специалисту. Нейтринный сканер не ошибался никогда. Впрочем, для сомневающихся имелись еще и иридосканер, автоматический выбрасыватель карт таро и кабинет лечения по фотографии.
Сканер направил Пингвина к невропатологу. У кабинета сидела очередь человек шесть или семь, все дружно смеялись, глядя по телевизору очередной повтор триста третьей серии сериала об умниках. Триста третья считалась особенно смешной, и ее повторяли чаще других. Умники в фильме все были низкого роста, и в триста третьей серии дураки подходили к ним, поворачивались задом и пукали прямо в лицо. Это было ужасно смешно. Особенно хорошо фильм смотрелся на современных телевизорах марки «Фуджаси». Фуджаси оборудовались генераторами запаха и ветра. Если действие происходило в сосновом лесу, вы вдыхали натуральный запах хвои. Если на море – вы ощущали настоящий соленый ветер. Если вы смотрели триста третью серию, вы тоже все ощущали, поэтому и было так смешно.
Пингвин с удовольствием пристроился к толпе, предвкушая наслаждение. Ему всегда нравился этот сериал. Однако сегодня все было иначе. Умники плакали не так горько как всегда, а дураки смеялись и пукали не так громко. Актеры играли из рук вон плохо, сценарий был сляпан на скорую руку, и время от времени в кадре даже появлялись какие-то техники в халатах, подающие актерам знаки, когда те забывали роли. Всего этого Пингвин раньше не замечал. Тем не менее, это была именно та, любимейшая, серия фильма. Не в силах объяснить самому себе этот парадокс, он отошел в другой конец коридора и начал разглядывать рекламу во всю стену: «Пей только дорогую водку! Ты этого достоин!» У широкого окна стояла круглая кадка с пыльным полузасохшим мандариниссом. Под мандариниссом спала совсем дохленькая микрообезьянка. Таких в поликлиниках держали для развлечения детишек – детишки ведь любят мучать все живое, они так отвлекаются.
В кабинете врач записал имя и фамилию Пингвина, а потом спросил и кличку. Кабинет был весь белый, весь чистый, если не считать кучки старых яблочных огрызков, сметенных в угол и накрытых бумажкой. Врач выглядел усталым и лениво жевал розовую пластинку имитатора вкуса, время от времени вынимая ее изо рта.
– Пингвин, – ответил Пингвин.
– Врач откинулся на спинку кресла и захохотал.
– Точно, похож! – сказал он, успокоившись. – Я так тебя и буду называть. Я же невропатолог. Сюда в кабинет приходят люди нервные, и им нравится, когда их зовут по-простому, по дружески. Как у тебя с сексуальной ориентацией?
– Как у всех, – ответил Пингвин.
– У всех по-разному. Особенно в этом кабинете. – Врач снова рассмеялся удачной шутке. Пингвин не улыбнулся, и врач оборвал смех на самой высокой ноте, почти на визге. – Ну ладно. Говори свои проблемы.
Пингвин прекрасно знал, что с невропатологом нужно говорить осторожно. Проблема в том, что после того, как нейтринный сканер направлял тебя к специалисту, уйти было невозможно: твоя фамилия уже была внесена в списки. Человек, направленный, например, к невропатологу, и отказавшийся к нему пойти, неминуемо вызвал бы подозрение. А от подозрения недалеко и до службы стандартизации, которая имеет право посылать на принудительное лечение. Но к стандартизаторам можно было попасть и от невропатолога – если будешь неправильно отвечать на вопросы. Поэтому Пингвин решил не рассказывать много, только немножко, только в общих чертах.
– В общих чертах, – начал он, – со мной что-то творится. Болит голова. Плохое настроение. Друзья меня не узнают и не понимают. Говорят, что я стал другим. Даже моя собака на меня рычит. Никогда такого не было. Я все время чего-то боюсь, но не пойму чего. Кажется, я вообще разучился смеяться. Меня не смешит даже триста третья серия.
– Неужели? – удивился врач и хихикнул. – А помнишь, когда буржуй подходит к хилому умнику? Не помнишь?
– Помню, – сказал Пингвин, – но мне все время как-то тоскливо, не до этого.
– Переспи с хорошей бабой, – сказал врач, – или сразу с двумя. Ты с кем спишь?
– С кем попало. То густо, то пусто.
– Вот в этом и дело. Все нервные проблемы, они на сексуальной почве. Если есть проблемы в постели, могу выписать бормотун. У меня дешевле всех, всего девяносто уешек.
Бормотун представлял собой миниатюрное устройство, которое само нашептывало на ушко возбуждающие слова. Причем выбирало именно те слова, которые лучше всего действовали в данный момент. Чтобы правильно угадывать, бормотун считывал майнд-потенциалы с мозга хозяина. В основном бормотунами пользовались женщины. Но хороший бормотун стоил гораздо больше, чем девяносто уешек. За девяносто можно было купить лишь подделку.
– Пьешь много? – спросил доктор.
– Умеренно.
– Молодец. Умеренно не вредно. В клептомании не замечен? То есть, не воруешь?
– Не ворую.
– Воровать можно, нельзя попадаться, – сказал врач. – Вот у меня кто-то постоянно спирает ручки со стола. Подозреваю, что это один и тот же человек. Но ты, конечно, не признаешься. Ручка есть? Хочу выписать рецепт.
Пингвин дал ему ручку, и врач внимательно рассмотрел ее, удостоверился, что видит ее в первый раз, и выписал рецепт. Ручка была совсем старая, обыкновенная. Сейчас вошли в моду самописки, умеющие писать под диктовку голоса.
– Будешь пить три раза в день. Это антидепрессант. Довольно мягкий. Не запивай ничем крепче пива. И найти себе, с кем спать. Это точно поможет. Я тебе это обещаю.
Возьми молоток и ударь. Может быть, дело именно в этом. Может быть, это и поможет. Он шел по городу, но это был не его город. Он шел по улице, но это была не его улица. Он слышал голоса людей, но эти люди говорили на чужом языке. Ему хотелось побежать, но он не мог, он знал, что за бегущим всегда кто-то гонится. Ему казалось, что он попал в пространство слишком многих измерений: каждый звук вызывал к жизни фонтаны звуков, каждое слово – водопад других слов, каждая мысль разворачивалась в бесконечность как фантастический пожарный шланг. Он остановился и задумался над этим. Потом задумался над тем, что научился думать. Он никогда не думал раньше, во всяком случае, в той форме, как сейчас. Мысль будто собирала один большой дом из тысяч и тысяч кирпичиков. Точность и быстрота этого процесса были поразительны. Он оглянулся вокруг себя и увидел, что за каждой мелочью стоит множество причин, и он увидел эти причины, увидел следствия, увидел фантастические арочные конструкции прочнейших логический связей, встающие над предметами, вещами и людьми как прозрачные радуги, а над этими арками – другие, третьи, и так в беспредельность, где, может быть, обитал бог или некое равнодушное существо, порой надевающее его маску.
Так, – подумал Алекс, с трудом преодолевая весь этот мозговой шум, – эта маленькая штучка что-то сделала с моим мозгом. Что-то поломала, остальное неправильно настроила. Инсталировала чужую программу, или что-то вроде. Она заставила меня думать неправильно. Так, как думаю я, не думает ни один человек на этой планете. Вместо человеческого мозга в моей башке теперь какой-то марсианский. Для Земли он не годится. Постараемся, чтобы об этом никто не узнал. А может быть, я привыкну?
