— Все тихо, княже, — вынырнул откуда-то из темноты боярин Онуфрий. — Никто ничего не ведает.

— А все ли упреждены… о завтрашнем? — поинтересовался Константин.

— Не изволь беспокоиться, княже, — оскалился Онуфрий. — Кому надо — знают, а остальные вои как все будут поступать. Епифана только я что-то не вижу.

— Я его послал кое-куда. К утру будет, — нетерпеливо отмахнулся Константин. — Ты о деле говори. Из моих воев кому тайну доверил?

— Епифану не сказывал, ну да ты сам, поди, его упредил давно. А из прочих Изибор Березовый Меч, Гремислав, ну и еще там с десяток все знают. Афоньку Лучника в тридцати шагах от шатра поставлю да еще с ним пяток стрелков метких. Это на случай, ежели кто оттуда все-таки вырвется. Не сомневайся, ни один не уйдет. — И Онуфрий обнажил в волчьей улыбке крепкие желтые зубы.

— Добро, — кивнул согласно Константин и распорядился: — Вместе с Епифаном пусть еще человечка три-четыре в шатер войдут. Ну, хоть те же Изибор с Гремиславом, да с ними еще парочка.

— Так все войдут, как только князь Глеб знак подаст, — возразил недоуменно Онуфрий. — Зачем же раньше времени их засылать? Те и насторожиться могут.

— Ерунда. Все равно они ничего уже не сделают, — не стал слушать его доводы Константин и, повысив голос чуть ли не до крика, добавил: — Мне зато спокойнее будет. Ясно тебе?! И пусть делают все так, как я. Упреди!

— Сделаем, княже, — согнулся в поклоне Онуфрий, не желая перечить.

— Я спать пойду. Поутру поднимешь, — бросил Константин уже потише, остывая от внезапной вспышки гнева, и направился к своему шатру.

— Боится, — торжествующе констатировал Онуфрий и, ухмыльнувшись, направился к одному из костров, где чуть ли не в одиночестве — недолюбливали в дружине этого воя за его нелюдимость и излишнюю жестокость — сидел Гремислав.

Константин долго лежал у себя в шатре и никак не мог заснуть. Лишь ближе к утру веки его начали слипаться, усталость все же дала о себе знать, и он погрузился в короткое небытие. Впрочем, вскоре его уже будил тоненьким голоском сухопарый невысокий мужичонка со столь редкой растительностью на лице, что отдельные волоски выглядели совершенно неестественно, производя впечатление, будто кто-то неведомый взял да и натыкал их в одночасье на гладко выбритый подбородок, будто молодые побеги деревьев среди пустыни. Такого лица не забудешь, даже если всего один раз повидаешь. Помнил его и Константин. Это именно о нем, Афоньке Лучнике, уважительно отзывался Ратьша, проводя дружинный смотр:

— С мечом он, конечно, жидковат. Сила не та, да и трусоват порой. С сабелькой тоже не привычен орудовать. Зато как лучнику ему цены нет. Для него белке в глаз на полперестрела попасть — плевое дело.

— Тебя Онуфрий прислал? — осведомился Константин.

— Он и солнышко взошло. Вставай, княже, пора.

— Ты вот что, Афанасий, — быстренько одеваясь, удержал его уже на выходе из шатра Константин. — Тебе что Онуфрий велел?

— У шатра в тридцати шагах стоять. Кто выйдет — стрелой бить. Стараться в шею целить, она кольчугой не прикрыта. Да ты не сомневайся, княже, справлюсь. Это для меня плевое дело, — обнадежил он. — Я за тридцать-то шагов не только шею, а и яремную жилу стрелой перебью. Оно для нас…

— Ты вот что, — перебил его хвастовство Константин. — Тут кое-что изменилось, но Онуфрий еще не знает про это и объяснять некогда. Ему ничего не говори и не возражай против того, что он тебе скажет, но на самом деле стрелять ты ни в кого не будешь.

— То есть как так? — удивился и почему-то обрадовался Афонька.

— А вот так. Живыми они нужны. Понятно тебе?

— Ну и слава Богу, — облегченно вздохнул Афонька, — Смертоубийство — грех великий.

— Ну да, — усмехнулся Константин. — А половцы как же?

— Это нехристи немытые, — равнодушно отряхнулся ратник. — За них и Христос простит, и Перун улыбнется. А своих — грешно.

— Ну вот и не стреляй. Только Онуфрию про этот разговор ни-ни. Да и другим тоже.

— Так я чего, один, что ли, стрелять не буду? — не понял Афонька. — А остальные-то как же?

— А много вас таких?

— Да с десяток, не менее. Половина наших, а четверо — из дружины боярской.

— Когда зайдем на пир, в шатер, тогда и оповестишь всех. Но не раньше. Скажешь, князь приказал.

— А ежели не послушают, тогда как? — растерялся Афонька.

— Повеление князя не выполнят? — изумленно поднял брови Константин.

— Так ведь наши-то все исполнят, а боярские заартачиться могут. У них, чай, свой воевода. К тому же ежели бы ты сам, княже, повелел — то тут оно, конечно. А кто я такой?

— Тогда скажи так. Не верят — пусть стреляют. Но если хоть одна стрела в тех, кто из шатра выбегать будет, вопьется, ответ передо мной держать будут, а рука у меня тяжелая.

— Ясно, княже. Не сомневайся, все исполню как есть, — склонился в поклоне Афонька и выбрался за полог шатра.

Одевшись наскоро и сполоснув лицо, Константин выскочил из шатра и первым делом глянул на ленивое солнце, которое едва-едва оторвалось от земли. «Где-то через полчаса Епифан поскачет. Стало быть, через пару-тройку часов здесь будет. Пока все нормально идет», — мелькнуло в его голове.

Едва он вышел, как чуть не столкнулся с Гремиславом.

— Извиняй, княже, — бесстрастно-угрюмое лицо его было, по своему обыкновению, непроницаемо, и угадать, какие чувства испытывает в настоящий момент этот суровый человек, не смог бы никто. — Я до тебя шел. Вечор Онуфрий наказал вместе с Епифаном в шатер войти, где вы пировать будете. И Изибору так же указал с Лебедой и Козликом. Верно ли?

— Да, — подтвердил Константин и тут же добавил: — Далее запомни накрепко — ты никого сечь не должен. Другое поручаю: близ меня будешь, и ежели кто на меня с мечом пойдет, тогда только руби без пощады. Так и остальным накажи.

— Верно ли я понял, — в глазах Гремислава мелькнуло недоумение, — что покамест у всех мечи в ножнах, то и свой не вынимать?

— Все в точности, — подтвердил Константин. — Ты с остальными только защищаешь меня.

— Как повелишь, княже, — хмыкнул Гремислав с легким презрением, испугался, мол, наш князь, но затем, глядя в спину удаляющегося Константина, задумался.

Да нет, не испугался князь. Тут иное. Никак удумал что-нибудь такое, что и Глебу в новину покажется.

По пути в назначенный для пира шатер, откуда уже раздавались оживленные голоса, к Константину присоединились Онуфрий, тихий Куней и сосредоточенно бормочущий что-то себе под нос Мосяга.

— Готовы ли? — окинул их взором Константин.

— Давно уж дожидаемся, — бодро ответил за всех Онуфрий.

— Ну тогда пошли. — И Константин двинулся далее.

Радостные голоса, встретившие его уже на входе, наглядно доказали, что зимняя встреча и красноречие Константина надолго запомнились многим из присутствующих.

— Здоров ли?

— Здрав буди!

— Думали, и не выжить тебе, а ты прямо как огурец.

Разнобой шумных приветствий оглушил Константина, и он растерянно начал озираться по сторонам, искать, куда бы присесть. По пути к грубой, наспех сколоченной лавке пришлось еще не раз весело кивать, откликаться, что-то отвечать, но вот, наконец, голоса стихли, и, на правах хозяина, первую приветственную чару поднял Глеб.

Говорить, как оказалось, он умел. Каждому из присутствующих успел адресовать что-то доброе, теплое, ласковое и тут же отпивал из своей чаши по глотку. Отпив во здравие последнего — храброго Изяслава Владимировича, — он провозгласил:

— Ну а теперь, братия, воедино со мною сомкнем в знак братства нашего и дружбы нерушимой все чаши и осушим их досуха, — и первым подал пример.

После этого тоста, едва Константин успел перевести дух и слегка обгрызть, закусывая хмельное зелье, нежную поросячью ножку, степенно встал князь Ингварь, сидевший рядом с Глебом на правах самого старого по возрасту.

Его речь не была столь красноречива, но зато в ней было больше чувства, больше веры в то, что говорилось. Он предложил выпить за то, чтобы мир да любовь царили отныне на Рязанской земле, чтобы споры по согласию разрешались, чтоб друг к другу по совести подходили, не держа камня за пазухой, а ножа за сапогом. Выпили и за это.