Меттерпих был и оставался продуктом XVIII века – века Просвещения. Но у этого века была и другая сторона: кокетливое рококо, почтительное благочестие, открытие природы как духовной ценности и чувственной силы, освобождение бьющего ключом индивидуализма, осмысление и развитие “народного духа”, но прежде всего и включая все перечисленное: рождение романтизма – среди века благоразумия – в произведениях Руссо и Гердера. Чтобы понять Меттерниха, следует отметить, что он почти не был затронут романтизмом. Среду, в которой произрастал юный аристократ, Србик пластически изобразил как смесь внешней религиозности, светскости и пышности, ренессансного изобилия, реликолепия красок и женщин, вольнодумной салонной жизни, просвещенного отношения к церкви, школе, университету; замкнутое в самом себе дворянское общество, в котором на равных сосуществовали французская философия, заигрывание с ниспровержением всего и вся, культура и вкус, но вместе с тем надменность, легкомыслие, фривольность; к тому же “застывшие социальные отношения”, а за пределами дворцов – “малообразованное среднее сословие”. Конечно, не правомерно было бы утверждать, что после 1814 года Меттерних хотел возродить этот мир – он был слишком умен, чтобы не знать, что не может быть возврата к прошлому, однако как человек и как политик он всегда был заключен в далекую от народа сферу салонов и кабинетов, дипломатических уловок и тактических сделок.
После того как мальчик перерос домашних учителей и гувернеров – аббата Бертрана и протестантского педагога Иоганна Фридриха Симона, он – пятнадцатилетний, отдалившийся от христианской веры, полный идей Монтескье, Вольтера, Руссо, получивший подготовительное образование в духе недетски-рационалистической педагогики Кампе и Базедова, – вместе со своим младшим братом Иосифом в ноябре 1788 года поступил в Страсбургский университет. Когда говорят об обучении в конце XVIII века, то его нельзя понимать как учебу в нашем теперешнем представлении. Молодые люди, неважно, дворянского или буржуазного происхождения, “слушали” различные предметы: “гуманитарные науки”, юриспруденцию, историю, философию, находившиеся тогда в стадии становления естественные дисциплины; не было обязательного утвержденного учебного плана, обязательных экзаменов, а также установленных и контролируемых государством экзаменов. В конце учебы студент становился “доктором”, “лиценциатом” или “магистром”, а иногда – причем довольно часто, – и никем. Профессиональное будущее и материальное благополучие, которые не были взаимосвязаны так тесно, как сегодня, зависели не от каких-то сертификатов, а от унаследованной собственности, от общественного положения. Ни у Гумбольдта, ни у Меттерниха не было свидетельства об окончании учебы; их место в обществе определило их дальнейший путь. У такого молодого человека из знатной семьи, как Меттерних, учеба была подстрахована доходами семьи, а его будущий жизненный путь определяли родители, высшее духовенство, военная или государственная служба, занятия недвижимостью. В случае Меттерниха – дипломатия.
Два года Клеменс Лотарь посещал Страсбургскую Высшую школу, где его самым главным учителем стал Кристоф Вильгельм Кох, учениками которого были также Талейран, Бенжамен Констан и Монтжелас (Montgelas). Кох считался международно признанным авторитетом для будущих дипломатов. Он усвоил принятую в Страсбургском университете тех лет духовную позицию: широкая образованность в общепринятом смысле, симпатии к Франции, равнодушие к “империи”, традиционное понимание государства с точки зрения формального права. Осенью 1790 года Меттерних перешел в университет Майнца, где он оставался до лета 1792 года. Здесь профессор истории Николаус Фогт оказал решающее влияние на формирование личности молодого человека, на выработку его мировоззрения и понимания истории. Фогт принадлежал к новому поколению историков, которые стремились “приблизить историю через конкретные условия службы к практике” и рассматривали ее как ход развития человечества – с философских позиций в духе Гердера. Именно потому, что Фогт не был ни рационалистским просветителем, ни сентиментальным мечтателем, а занимал среднюю позицию, консервативную и ориентированную на историческую практику, он стал важнейшим наставником Меттерниха, о котором, как и о Кохе, он всегда вспоминал с благодарностью.
В 1792-1794 годах Клеменс был на полуофициальном положении рядом с отцом, “руководящим полномочным министром при генеральном правительстве Австрийских Нидерландов”. Разумеется, на становление молодого человека оказало определенное влияние то, что свои первые шаги в управлении государством, первые впечатления от политических будней он получил в период революционных смут, на практически потерявшем свое значение посту, при полном расстройстве внутренних дел, рядом с посредственным рутинером. Здесь он понял роль интриг, полицейского аппарата, шпиков, закулисных политических переговоров, а участие в Раштаттском конгрессе в 1797-1799 гг, в качестве личного секретаря отца, а затем уполномоченного католической части вестфальской графской коллегии еще больше укрепило его складывающиеся убеждения. Весной 1794 года Меттерних находился при английском дворе, сопровождая правительственную делегацию. Полгода пребывания на острове имели большое значение, поскольку Меттерних не только завязал личные отношения с молодым Питтом, его противником Фоксом, с Берком и Греем, но и познакомился в общих чертах с миром, представлявшим такой контраст взбудораженному континенту. И хотя симпатии Меттерниха к Англии не превратились в англоманию, как у Генца или Адама Мюллера, а в более поздний период даже уступали место суровой критике, именно при этом первом знакомстве в нем зародилось диктуемое не только политической целесообразностью, но и личной склонностью желание сближения со здоровой в своей исторической основе и несокрушимой британской нацией.
Осенью 1794 года двадцатиоднолетний Меттерних впервые прибыл в Вену – отпрыск пострадавшего от революционных войск рода, сын министра без портфеля; психологический выбор курса будущего государственного деятеля уже сделан, и для понимания его большое значение имеет то, что здесь отсутствовало позитивное юношеское переживание революции, которое имело место у таких его наиболее выдающихся современников, как Новалис, Фихте, Фридрих Шлегель, Геррес, Бетховен, а также “переживание обращения” к консерватизму. Меттерних не испытал драматических духовных и душевных переживаний, свойственных воодушевленным революцией немецким поэтам, философам и политикам, которые, пережив болезненный отход от своих иллюзий, стали представителями великого романтически-консервативного встречного движения в первой трети XIX века. На основании личных переживаний он с самого начала испытывал отвращение к революции. В этом отношении он рано состарился, быстро устал, и именно из-за этого он был отделен от своего поколения глубокой пропастью, пусть даже и скрытой.
По обычаю своего времени он женился на той, кого определили родители, которые делали выбор с точки зрения карьеры. Благодаря браку с графиней Элеонорой Кауниц (1775-1825 годы), внучкой великого государственного деятеля Австрии, дочерью принцессы Оттинген-Шпильберг, он получил доступ в самый узкий круг десяти или двенадцати семей, занимавших “bel etage” габсбургской империи. В браке, заключенном 29 сентября 1795 года в Аустерлице, любовь не принималась в расчет; но с умной, очаровательной, богатой женщиной девятнадцати лет можно было прекрасно жить. Такт, хорошее воспитание, аристократическое savoir-vivre старого режима вполне компенсировали недостаток любви и верности. Неудивительно, что после такого брака политическая и дипломатическая карьера молодого супруга повернула вправо. После Раштаттского инцидента, где он был второстепенной фигурой без какого-либо влияния, в 1801 году Меттерних прибыл в Дрезден в качестве австрийского посла, это была его первая должность, не слишком значительная, зато самостоятельная.
Ему было 28 лет, юность осталась позади, он стоял в начале пути, который вел круто вверх и в течение восьми лет сделал его руководителем внешней политики империи. Если бы в этот момент, находясь, так сказать, рядом с ним, мы могли бы оглянуться кругом, то увидели бы Европу в состоянии непрерывного глубочайшего брожения: революция у западного соседа, которая разрушила тысячелетнее феодальное общество, превратилась в военную диктатуру, которой окрепшая благодаря революции и сытая буржуазия добровольно покорилась, устав от страха и неуверенности, надеясь на то, что “твердая рука” гениального молодого диктатора гарантирует мир, спокойствие, безопасное пользование нажитым. Карта Европы изменилась: область господства Франции распространилась до Рейна, который стал теперь ее восточной границей, и включала Нидерланды, Швейцарию, большую часть Италии. Однако политическая аморальность и жажда захватов были характерны не только для революционной Франции, но и для старых европейских монархий: без войны, просто путем разбойничьего сговора, Россия, Пруссия и Австрия поделили между собой несчастную Польшу (1772,1793,1795 годы). Почти десятилетие Австрия участвовала в различных коалициях против Французской республики – для себя и для империи, которая ей скорее мешала, чем помогала; несмотря на отдельные успехи, это был путь от поражения к поражению, и он не кончался еще много лет. Борьба за существование не сплотила империю, а ввергла ее в окончательную агонию: в 1795 году Пруссия попыталась с помощью Базельского мира избежать судьбы этого “монстра”, как называл ее некогда Пуфендорф, и упрочить свое господствующее положение на севере Германии с помощью нейтралитета, который соблюдала бы Франция. Еще до формального конца империи она была практически мертва, поскольку две ее могучие опоры, Пруссия и Австрия, разорвали старые рамки и превратились в европейские державы. Молодой посланник при саксонском дворе служил государству, само существование которого находилось в постоянной опасности и спасение которого зависело от реформ Марии Терезии, проводимых ею упорно и терпеливо, Иосифа II, Леопольда II, от крайне противоречивых отношений Наполеона к габсбургской империи и, в конечном счете, от дипломатического мастерства рейнландца, ставшего австрийцем, – но все это еще было скрыто за завесой будущего.
