Каждое движение дается мне с трудом, но моя болезнь не телесная, а скорее душевная, и очаг ее находится в центре моей грешной земли. Я лежу на неубранной постели и прислушиваюсь к ходу времени, к угрозам пришествия Антихриста, к новым галеонам, бороздящим морские просторы, к капризам королевы, к небесным знамениям, к тому, как лошадь пожирает своего жеребенка и призраки скользят по залитой маслом мостовой. Будь я каким-нибудь знатным принцем, я мог бы лежать вот так целую вечность; меня бы мыли, приносили бы еду, и мне не приходилось бы ничего делать.

Но я должен писать пьесы, лепить прекрасные образы из груды обломков из дерьма, греха и хаоса. Я беру перо и с тяжким вздохом сажусь за работу. Но работа не ладится.

Леди и джентльмены, с вашего разрешения, прежде чем продолжить, я выпью еще немного… Эта проповедь прозвучала под темными сводами храма Сомнуса[49] и Онейроса[50] в ночь накануне величайшего несчастья в жизни мастера Уильяма Шекспира.

Похоть, нечистые помыслы, содомия и разврат наводнили это королевство, расправив над ним свои распутные крылья и поднимая тучи зловонной, удушливой, застилающей взор и разум пыли. Это поймет всякий, кто способен увидеть гнев Божий в ниспосылаемых Им ужасных знамениях. И разве новая армада Антихриста не стоит у наших берегов? Но люди не видят своей вины. Разве не вспыхнули с новой силой распри между французами и англичанами? Но люди все равно не видят своих грехов. Разве не шестьдесят три (семь умножить на девять) — тот возраст, когда, как сказал милорд настоятель церкви Святого Давида, чувства начинают угасать, а силы покидают тело, которое становится день ото дня все дряхлее и беспомощнее? Но люди все равно не понимают, как мало времени у них осталось для покаяния и сокрушения о грехах.

К примеру, вот он, грешник. Вот он лежит перед вами — по уши погрязший в распутстве, пренебрегающий своими обязанностями по отношению к законной жене, но зато всегда готовый воткнуть свой раскаленный клинок в остужающую черную грязь развратной иноземки. И вот он ее потерял; теперь у него появилось много свободного времени для покаяния, но, скорее всего, его уж не спасет даже это, потому что, если бы ему подвернулась новая возможность совершить этот грех, он не сумел бы удержаться от такого соблазна. История знает много примеров, когда поэты и актеры, увязнув в грехе, начинали от всего сердца взывать к Господу и искренне раскаиваться в содеянном. Но по прошествии какого-то времени все они оступались и снова вставали на прежний путь пьянства и прелюбодеяния. Таким был и распутный Грин, и безбожный Мерлин или Марлин (не важно; его имя не имеет значения, ибо было обожжено его атеистическими опусами и давно сгорело в вечном пламени небытия). Кстати, храпун, у меня есть для тебя новость. Один богобоязненный джентльмен, истинный христианин по имени Ф. Лоусон, удостоился по милости Божией видения того, как эти поэты горят в адовом пламени, и подробно изложил увиденное в трактате «Предостережение против непристойных выходок и непотребной писанины глумливых поэтов». В этом труде описан весь ужас их вечных мук в аду, кипящие зловонные котлы, кишащие мерзкими зубастыми червями, которые беспрестанно терзают плоть поэтов. Этот трактат заставит тебя ворочаться и отчаянно потеть во сне, и ты долго не сможешь избавиться от ночных кошмаров.

Бог всемогущ и вездесущ. Но, даже несмотря на свою благость и всемилостивость, Он подвергает грешника при жизни суровым испытаниям, словно предупреждая его о грядущих мытарствах, если только тот не одумается и не свернет с порочного пути. Взять к примеру эту твою паршивую пьеску про короля Джона — это же чушь несусветная, неслыханный вздор. Можешь добавить ее в список своих грехов. Разве ты не видишь, что все персонажи там вымученные, мертворожденные, произведенные на свет какой-то заблудшей музой, нагулявшей их неизвестно от кого и опроставшейся в придорожной канаве? Разве твои лучшие строки не были украдены у памфлетистов, что пишут про тяготы нынешнего времени? «Их сломим; нам ничто во вред не будет, коль верной Англия себе пребудет». Но разве не мастер Ковел еще раньше написал: «Если кто и погубит Англию, то это будут сами англичане»? Разве не К. Г. из Кембриджа принадлежат слова: «Если мы будем честны перед самими собой, то нам никакой враг не будет страшен»? А ведь это воровство. Вот так один проступок может породить множество грехов.

Вспомни, как ты кичился дружбой со своим благородным покровителем: «Ты для меня не постареешь ввек: каким ты был в день первой нашей встречи (о, какая мерзость!) — таков ты и сегодня»[51]. И что ты получил в ответ на это признание? Ни-че-го. Гарри вместе с милордом Эссексом отправился в Дувр, а оттуда, возможно, и в Кале, хотя ее величество и велела ему немедленно вернуться ко двору. Но в любом случае Гарри не изменил своего мнения о тебе и по-прежнему считает тебя вульгарным и фамильярным выскочкой. Ты хочешь снова стать его личным поэтом, но его симпатии уже принадлежат другим. Ты завидуешь мастеру Чепмену, что он снова завоевал расположение его милости, а также тому, что его «Слепой нищий из Александрии», недавно поставленный в «Розе», был с восторгом принят зрителями и произвел в городе настоящий фурор, многие говорили, что получилось гораздо более талантливо, чем у Шекспира. (Не волнуйся, ты еще украдешь для Дика Бербеджа то, что так хорошо делал Нед Аллен.) …Гнев нарастает? Хорошо, так разорви же в клочья свою простыню, вышвырни в окно кувшин с водой, накричи на мальчишку, что приносит тебе еду из ближайшего дешевого трактира — обед за пенни да на полпенни хлеба. А потом накинься на еду, жри жадно, по-звериному, после чего пошли за добавкой. Представь себе нежные гусиные грудки под соусом, запеченные в мягком, воздушном тесте с поджаристой, хрустящей корочкой; селедки, засоленные с пряностями, творожные ватрушки с гвоздикой, орехово-медовый пирог, увенчанный пышной шапкой сливочного крема с корицей…

Уф, объедение! И затем растянись на неубранной постели, лениво рыгая, в то время как разбросанные по столу и заляпанные жирными пятнами листы бумаги будут медленно покрываться пылью. Да, продолжай валяться, представляя себе образы потерянной ее в разных соблазнительных позах, стонущей в порочном сладострастии.

Пусть Англия погибает. Пусть испанцы при поддержке вероломных французов (все они паписты!) врываются в наши дома и обесчещивают наших жен и дочерей. Ты уже помог им в этом, написав ту дурацкую лжепатриотическую пьеску. Пусть мастер Доулман напишет книгу о будущем наследнике английской короны и, потеряв всякий стыд и страх, посвятит ее милорду Эссексу. Ты же так и будешь бессовестно дрыхнуть. Англичане вооружаются и идут в сторону побережья, чтобы преградить путь врагам. Ты все храпишь. Ходят слухи, что Кале уже потерян, а новобранцы разбежались. Ты продолжаешь спать. Звон колоколов напоминает о дне Великой Пасхи, а в церквах причастникам говорят, что, возможно, им снова придется вступить в ополчение и идти в сторону Дувра. Ты же как храпел, так и храпишь. Негодяй, из-за таких, как ты, и погибает страна. «Грядущая погибель неправедного величия» (украдено у Чепмена).

Просыпайся, тебя ждет великое потрясение.

Так оно и получилось. Уильям часто моргал заспанными глазами и недоуменно глядел на льющийся из окна яркий утренний свет, в котором клубились пылинки. Уильям пытался сообразить, кто это мог так бесцеремонно растолкать его в такую рань… Во рту было кисло, голова раскалывалась. На столе у кровати лежали жирные остатки вчерашнего ужина. Неудержимо тянуло блевать. Но сначала нужно было опознать незваного гостя. Уильям увидел короткопалую руку с несмываемыми следами краски: рука красильщика или печатника. Лицо принадлежало Дику Филду, и, судя по его выражению, Дик был чем-то очень встревожен. Но ведь Филд должен был быть в Стратфорде, должен был передать деньги для Энн, письмо, подарки для…