— Да, мне его показали, но я там не был.
— Туда входить воспрещается. Вход охраняется часовыми. Вот в одной из этих комнат в одно прекрасное утро, много лет тому назад, проснулась маленькая трехлетняя девочка, и самое раннее ее воспоминание — солнечное утро, голубое небо, деревья с золотыми плодами, крупные цветы, красные и белые. О том, что могло быть до этого, я почти ничего не помню, ничего не помню о ночи, о дымных ночлегах, о темных силуэтах, сновавших взад и вперед, о толчках, больно отзывавшихся во всем моем измученном теле.
До шестнадцати лет я была только танцовщицей, как и другие, одной из пятисот танцовщиц его величества короля Камбоджи, одной из этих бедных девочек, судьба которых так похожа на блестящую и короткую жизнь бабочек.
Но по мере того, как я подрастала, внешне подчиненная тем же обязанностям, что и мои товарки, я заметила кое-что, что привело бы в восторг многих молодых девушек. Но меня это испугало. Королевские танцовщицы, lokhon'ы, с ранних лет обречены на крайне размеренный образ жизни. Начинающие должны утром и вечером проделывать свои упражнения, благодаря которым приобретают необходимую для наших танцев гибкость. И если какая-нибудь из подруг забывала проделать нужное движение, на нее начинали кричать, а то, случалось, пускали в ход и тростниковую палку. Вскоре я заметила, что, как бы рассеянна я ни была, наша надзирательница не позволяла себе проделывать со мной того же.
В остальном я, как и все ученицы нашего класса, получала те же пять пиастров месячного жалованья; комната моя была такая же, как и у других, там я съедала ту же пищу, что и они, в те же часы приносимую той же «байя». Но мало-помалу я стала убеждаться, что циновки, на которых я спала, сделаны из более тонкой соломы, чем у остальных, что мои шарфы и сампуа сделаны из более легких тканей, что байя, прислуживавшая мне, умудряется добывать для меня самую вкусную рыбу, самые свежие цветы, самые сочные плоды мангового дерева. Танцовщицы наши обязаны сами убирать после представлений свои шкафы и сундуки. Я же этого не делала — несколько раз просто по забывчивости, а потом и умышленно. Но каждый раз на следующее утро я находила мои костюмы сложенными и убранными и никогда не получала замечаний за мою забывчивость, Тогда я поняла, что это внимание ко мне, не вызывавшее никаких толков, как бы ничтожно оно ни было, не случайное. Что таково было желание самого короля, это подтверждалось его обращением со мной. При мне сменились на троне Камбоджи Два властелина; когда я приехала в Пномпень, я была совсем еще маленькой, а король Народон — очень стар. Я не помню, при каких обстоятельствах и когда увидела его впервые; этот день во всяком случае оставил в моей душе неизгладимый след. Правда, тогда мне было уже около одиннадцати лет. Целую неделю во дворце царило мрачное беспокойство, — все знали, что конец короля близок. Было, вероятно, около девяти часов вечера, солнце только что скрылось за лавровишневыми деревьями. Я сидела с моими подругами, перед тем как идти спать, мы молча грызли зерна кувшинок. Вдруг меня кто-то позвал с галереи: «Апсара!»
Эго была принцесса Кхун-Танк.
Я поспешно встала и последовала за ней. Она провела меня в комнату короля, в которой я никогда раньше не бывала. Монарх лежал на белой с золотом постели; шелковый зеленый балдахин был наполовину раздернут; около него стоял пожилой человек, в котором я узнала одного из принцев. Я ждала, вся дрожа, в своем углу.
Принцесса подвела меня к постели умирающего. Он заговорил слабым голосом и спросил меня: «Ты ведь была здесь счастлива, маленькая Апсара, не правда ли?» Я кивнула головой, едва удерживаясь от рыданий. Он положил мне на голову свою уже холодную, пергаментную руку и сказал, обращаясь к принцу, своему преемнику, королю Сисовата: «Я сдержал свою клятву, брат. Теперь очередь за тобой сдержать ту клятву, что ты мне дал». Через несколько часов спустившийся с высокого шпиля над дворцом красный сигнальный фонарь возвестил нам о кончине нашего повелителя. Комнаты и дворы огласились горестными воплями. Забившись в свою темную комнатку, одна среди всей этой суматохи, я всю ночь с испугом спрашивала себя, на что намекал покойный король и кто я такая. Король Народон часто заходил в комнаты танцовщиц. Короля Сисовата я видела там всего три или четыре раза. Но при каждом посещении он заходил в мою комнату. Никогда ничего не говорил и только молча смотрел на меня с видом сердечного участия — и все это только усиливало мой смутный страх.
Он справлялся у нашей старшей учительницы о моем здоровье, о моих успехах. Последние были таковы, что очень скоро настал день моего дебюта в качестве первой танцовщицы. Мне было только четырнадцать лет. В этот памятный вечер я должна была выступать в роли принцессы Боссебы. Задолго до начала представления служанки смазали мне тело кокосовым маслом с шафраном. На лицо наложили густой слой белил. На мне было сампуа черного цвета, так как была суббота, а вы, я думаю, знаете — одежды камбоджийских танцовщиц имеют различные цвета по дням недели, черный цвет был как раз цветом субботы. Когда служанки кончали зашивать на мне мои одежды, вошла старшая учительница. За ней следовали две женщины — они несли черные подушки, на которых были разложены украшения, пожалованные мне королем ко дню моего первого дебюта. Их великолепие положительно ослепило меня, еще больше усилив мой страх. На одной подушке были «моцотп» и «паннтпиеретп» — головные уборы — один очень высокий, в форме четырехэтажной пагоды, другой — закругленный, напоминающий диадему, оба из червонного золота, с рубинами и оливинами. На другой подушке были — прежде всего — широкая эмалевая пластинка, вся в бриллиантах, ее носят на шее, как ожерелье. Затем восемь колец и для каждого пальца свой камень: указательный — изумруд, средний — сапфир, безымянный — рубин, мизинец — три бриллианта. Наконец, были серьги и двенадцать браслетов, для каждой руки по пяти и по одному на ногу, такие тяжелые, тяжелые!..
Мне ужасно хотелось заплакать, и я все спрашивала себя, что могло означать подобное великолепие. Но из залы уже доносились первые звуки гонга и ксилофонов. Я наспех выпила последний глоток чая, и вдруг, когда занавес раздвинулся, я почувствовала, будто меня выхватило из тени и потащило на середину залы потоком вспыхнувшего синего света… Там был король. Я видела только его одного. Он возлежал в ложе, возвышавшейся над залой, на своей белой кушетке, его белая одежда была вся покрыта орденами и медалями. Над ним возвышался белый балдахин, вокруг которого медленно раскачивались веера из белых перьев. Я направилась к королю. Я была так смущена, что когда лежала, распростершись ниц, после трех поклонов, положенных по ритуалу, то думала, что никогда уже больше не встану.
Во время антракта меня окружили мои товарки, пришедшие полюбоваться на мои украшения. Маленькие поздравляли меня вполне искренне, рассчитывая со временем получить столь же великолепные подношения. Зато первые танцовщицы, зная, что обозначают такие подарки, поздравляли меня более сдержанно. Но все же смеялись, толкая друг друга. Четырнадцать лет, и уже фаворитка! «Сегодня вечером Апсара познакомится с зеленым занавесом». Зеленый занавес — полог над ложем монарха. Дело в том, что придворные танцовщицы — вам это наверно уже говорили — предназначены быть супругами короля, и пожалование такими великолепными драгоценностями означало, что и для меня настал момент стать его избранницей. Но изумление всех было крайне велико, когда убедились, что ни в тот вечер, ни назавтра и ни в последующие дни я не была вызвана в королевские апартаменты. Мне пришлось целых три года ждать приказания, ослушаться которого не может ни одна женщина.
Три года, я ждала три года! Как могла, разделяла жизнь моих подруг, стараясь подавить в себе мучившую меня тревогу строгим соблюдением всех обрядностей повседневной жизни. О, эти дни, проведенные в изготовлении браслетов из цветов жасмина, в курении папирос, в болтовне за вареньем из гойавы. Я уже думала, что никогда не наступит момент, когда Апсаре будет открыта тайна ее происхождения. Но почему-то я считала, что здесь непременно должна быть какая-то тайна. Не была ли это просто болезненная гордость, заставлявшая меня считать себя не совсем такой, как иные танцовщицы, думать, что мне предназначена иная судьба, чем им?
