Французской разведки, как видим, для него оказалось мало и Вениамин Агас выбивает (в прямом смысле) из Урицкого признания о его работе в пользу Швеции, Германии и Соединенных Штатов Америки. Последние тогда в официальных документах именовались Северо-Американские Соединенные Штаты (САСШ). Из этого перечня стран видно, что география интересов Урицкого (по Агасу) чрезвычайно обширна – названные государства находятся в разных полушариях и частях света, будучи отдалены друг от друга на много тысяч километров. При этом следствию важен был выход на крупных, желательно первых лиц из политических, военных и дипломатических кругов СССР. Особо ценился компромат на деятелей ленинского поколения, его учеников и соратников, к тому времени еще находившихся на свободе. Например, в отношении видного советского дипломата, первой в Советском Союзе женщины-посла А.М. Коллонтай.

На допросе 16 января 1938 года Урицкий показал: «…Риттер (Артур Рудольфович Риттер до 1937 года работал помощником военного атташе СССР в Швеции. Арестован в марте 1938 года. – Н.Ч.), о котором мне было известно со слов Берзина и Тылтыня, как о латвийском шпионе, был при моем содействии назначен помощником военного атташе в Швецию, где он при содействии Коллонтай, связанной с правой организацией и по заданию последней, переданному мне через Белова, установил связь с лицом по указанию премьера Бронтинга. Дважды я лично передавал Риттеру для передачи шведам сведения о составе ЛВО… Также через Риттера было мною получено от Белова и передано письмо Бухарина Бронтингу и письмо Коллонтай…»[153]

Протокол допроса от 16 января 1938 года является обобщенным, как и другие, находящиеся в архивно-следственном деле С.П. Урицкого. Ему предшествовали многочисленные серии допросов с хорошо отлаженной системой моральных и физических пыток. Продолжались они и после этой даты. Недаром ведь Урицкий 14 апреля 1938 года пишет заявление на имя Агаса, который к тому времени получил очередное повышение, став начальником 5-го отдела во 2 м Управлении НКВД СССР. Обращается к нему Семен Петрович, так сказать, по «старой дружбе»:

«Последние дни я плох, у меня бывают обморочные состояния, кровавая рвота, мне трудно думать, если можно, дайте мне один день перерыва, вызовите меня, я вам доложу, а потом все до конца напишу. Я хочу превратиться в такого арестованного, который помогает власти, я хочу заслуг жить милость Советской власти»[154].

Приведенные выше строки как нельзя лучше показывают моральное и физическое состояние Урицкого в тот период: его силы на исходе, он униженно просит пощады у палачей, обещая им взамен этого написать продолжение «романа», в итоге надеясь на смягчение приговора. О крайне подавленном состоянии Урицкого свидетельствует также И.Г. Чусов, который в первой половине 1938 года встречался с ним на очной ставке: «…Следователь спросил Урицкого, узнает ли он меня – Чусова, на что последний ответил, что он меня знает. Тогда следователь задал вопрос Урицкому, подтверждает ли он свои показания? Урицкий встал и ответил примерно так: «Я не знаю, кто вербовал Чусова, то ли Тухачевский, то ли Егоров, но он, Чусов, никакого значения там не имел».

После такого ответа Урицкого я обратился к следователю и просил его, чтобы он разрешил Урицкому ответить и сказать, где, когда и в какую организацию меня вербовали, но следователь (майор госбезопасности В.С. Агас. – Н.Ч.) ответить на этот вопрос Урицкому не разрешил и Урицкий тогда сразу же был выведен из кабинета.

Видя тогда Урицкого на очной ставке, он произвел на меня впечатление не нормального или очень больного человека. Лицо его было отечное, и сам он выглядел крайне утомленным»[155].

Итак, мы видим, что Урицкий сдался на милость победителя, то есть следствия и запросил пощады для себя, обещая добровольную помощь со своей стороны. А что же требовали от него следователи в середине апреля 1938 года, спустя более пяти месяцев после его ареста, доведя до обмороков и кровавой рвоты? Что их не устраивало в предыдущих показаниях Урицкого? Ведь они добились многого. Куда уж больше – еще 15 ноября 1937 года. через две недели после ареста, Урицкий в заявлении на имя Ежова повинился в антисоветской деятельности: «Признаю полностью свое участие в антисоветском военном заговоре, в который был вовлечен Якиром и Уборевичем… Мне известны, как участники заговора, следующие лица, кроме арестованных: Грибов, Великанов, Мерецков, Ковалев, Халепский и о которых я напишу…»[156]

Ответ на заданный вопрос не представляет особого секрета: следователи ГУГБ задумали пустить Урицкого по полному кругу пунктов 58 й статьи, применимых к военнослужащему. Здесь и шпионаж в пользу иностранного государства (измена Родине), и участие в военном заговоре, и антисоветская агитация, и террористическая деятельность, и вредительство с целью подрыва боевой мощи Красной Армии, и связь с «правыми» внутри страны и троцкистами за рубежом… В частности, в отношении двух последних обвинений в весьма пространном тексте приговора Военной коллегии от 1 августа 1938 года по делу С.П. Урицкого говорится:

Изучение архивно-следственного дела С.П. Урицкого подводит к некоторым неожиданным выводам. Как это ни странно звучит, но в действиях оперативных органов НКВД в 1937–1938 годах временами просматривается определенная избирательность. Например, в отношении ареста некоторых лиц, названных в показаниях С.П. Урицкого. Так, на следствии он показал, что лично завербовал в антисоветский военный заговор, наряду с другими, также комдивов В.Н. Курдюмова и Н.А. Веревкина-Рахальского. Однако эти командиры к уголовной ответственности никогда так и не привлекались, продолжая свою службу в Красной Армии. Оба они благополучно дошли до звания генерал-лейтенанта. Не пострадал в 1937–1938 годах и К.А. Мерецков, о котором, как участнике военного заговора, говорил Урицкий в приведенном выше заявлении на имя Ежова. В лапы НКВД Мерецков попадет несколько лет спустя, о чем будет рассказано в главе «Щупальцы 37 го».

Почему так происходило, чем объясняется подобная избирательность, мы частично попытались рассмотреть на примере с маршалом Буденным. Нечто похожее наблюдалось и в отношении комкора, а затем командарма 2-го ранга Г.И. Кулика, на которого также имелись в Особом отделе НКВД показания арестованных. И хотя строгой очередности проведения арестов военачальников РККА, видимо, все-таки не существовало, однако факты таковы. что напрашивается единственно верный вывод: Курдюмов, Кулик и Веревкин-Рахальский не подверглись унизительному аресту и обыску только благодаря счастливому стечению обстоятельств.

В связи с обвинением С.П. Урицкого в шпионской деятельности Главная военная прокуратура в период подготовки его реабилитации направила по этому поводу запросы в КГБ при Совете Министров СССР, Центральный Государственный Особый архив МВД СССР и Спецархив Главного Разведывательного управления Генштаба Вооруженных Сил СССР (ГРУ). Оттуда ответили. что они никакими компрометирующими Урицкого сведениями не располагают.

Обвинения разведчикам выдвигались самые разнообразные, как правило вздорные, сформулированные чаще всего грубо, топорно. Например, такое: арестованного сотрудника Разведупра полковника В.Ф. Кидайша заставили в ноябре 1937 года свидетельствовать о том, что его начальник С.П. Урицкий якобы скрыл от правительства донесение агента в Берлине (псевдоним «Голодающий») о том, что фашистская Германия готовит в 1936 году крупную акцию в Испании.