– А как же Смутное время? Когда людей ели?

– А вот это самое страшное было. Мы тогда и поняли, что – навсегда. Нельзя прогонять. Это же как было? И тех выгнали, и этих. И даже одно время сами хотели. А земля родить перестала, и снег летом выпал. Ой, не говори. – Она рассказывала обо всем так, словно помнила, сама брела по вымерзшему полю неведомо куда, сама побиралась по избам, словно бесприютность была в ее генах, в самой природе, – потому и песни ее всегда были так тоскливы. – Ой, страшно было. И опять северных позвали. А после уж…

– Постой. Так у тебя получается, что Петр был хазар?

– Он самый и был степняк. Ты посмотри на него: он не ваш, не северный.

– Тьфу, глупость. Он же немцев привел!

– Да не таких немцев, не всяких, – объясняла она. – Он привел тех степняков, которые на север бежали. Они потом по всей Европе ходили… Ты посмотри, кого он привез: все рыжие, все голубоглазые. А русских он не любил. Почти всех извел. То-то и бунтовали.

– Господи, Аша! И Меншиков, стало быть, степняк?

– Степняк, – убежденно говорила она. – На севере и помер сразу.

Дальше слушать этот бред было ему невмоготу… но какой-то червь продолжал его точить: чередования оттепелей и заморозков в точности напоминали качели, на которых Даждь-бог и Жаждь-бог летали в своем неподвижном, ровно освещенном, плоском пространстве. И конфликт свободы и долга прослеживался на каждом шагу… Боже мой, но он ведь и везде прослеживался! Я тебе хоть сейчас по этому признаку любое сообщество разделю, вон и в Каганате ссорятся…

– Скажи, – спросил он ее как-то в сухой, ломкий осенний день, незадолго до последнего Дня дыма, когда она прощалась с летней дачей и помогала растениям погрузиться в зимний сон – нашептывала что-то, уговаривала, утешала. – Скажи, но ведь вечно этот ваш круг не может продолжаться? Должны когда-то иссякнуть запасы, надоест, в конце концов…

– Мы про это не думаем, – сказала она ровно, но он почувствовал, что Аша насторожилась.

– Ой, не глупи. Жить и не думать о смерти – это, прости, детство. Ты же не хочешь оставаться вечным ребенком, как все ваше племя?

– При чем тут дети? Про смерть мы знаем, смерти не боимся. После нас будет как при нас. Это уж мы должны сделать.

– Но вечного ничего нет, пойми. Посмотри на это ваше коренное население, оно же все теперь – как васьки. Ни работать, то есть прости, плавать, конечно, – ни думать, ни жить… Не бывает бесконечной деградации, должно быть и дно…

– Так ведь деградация – это по-вашему. А по-нашему – это все к лучшему. Васьки – они тоже не просто так. Васьки – как волки, даже и повыше, иные думают.

– А. Понял. Местные юродивые. Вонюченькая святость.

– Думай как знаешь, – ласково сказала она.

– Ладно, я не про них. Ты мне объясни: представление о конце времен в вашей религии бывает? Не бывает религий без учения о конце света, это закон. Вырождение – такая вещь, оно невооруженным глазом видно…

– Ну так и у вас вырождение, – ответила Аша, поднимая на него огромные карие глаза. – Вот на себя посмотри: многих ты туземцев до смерти запорол? Некоторых даже из тюрьмы выпустил, кто батон украл или что… Васек при тебе не очень ловят, не трогаешь их… Со мной всегда хороший, я не могу жаловаться на тебя… Значит, и ты уже не очень северянин, государственный человек. Разве я любила бы тебя, если бы…

– Нет, нет, конечно. Это вполне в русле ваших представлений, – сказал губернатор, в душе впервые усомнившись в допустимости союза с туземкой. Может быть, тут и впрямь был признак деградации? По Моэму, с туземками жили все губернаторы, – но это были времена вырождения империи…

– Что, если я уйду от тебя? – спросил он однажды, шутки ради. – Я вспомнил рассказ, старый, про туземку и чиновника. Она его любила и прокляла. Он отплыл в Англию, жениться на богатой, и едва корабль отчалил от берега – у него началась мучительная икота. Икал день, два, три, а через неделю умер, потому что не мог ни пить, ни есть. Скажешь какое-нибудь волчье слово – и что со мной будет?

– Не скажу я тебе волчьего слова, – ответила Аша плача. – Если захочешь жениться, иди куда хочешь, у нас не бывает так, чтобы за это проклинать…

Тут он и понял окончательно, что никогда никуда не уйдет; что сильнее, чем похотью, она привязала его жалостью, что стоит ему представить ее оставленной, тихо плачущей, молча нее терпящей – как он бросит все, любой долг, любую государственную необходимость. Может, долг еще и не бросит, утешил себя губернатор. Но женщины, которая сумела бы его переманить от Аши, нет в природе. Здесь тоже долг, тоже преданность…

– А ты меня не оставишь? – спросил он.

– Не оставлю.

– Даже если бабушка скажет?

Аша вскочила и уставилась на него с ужасом:

– Почему бабушка скажет?

– Мало ли. Иногда бабушкам не нравятся внучкины женихи. Что такого, что ты всполошилась?

Не знаешь ты, – выдохнула она, – не знаешь. Если мне с тобой нельзя – значит, все; тут и волчье слово не спасет.

– И что, уйдешь?

– Тут уж уходи, не уходи. Тут уж конец, – и больше он не добился от нее ни слова.

– Уходить мне надо, – сказала она, едва он вошел. Она ждала в кабинете, стояла у окна, высматривала его.

– Погоди, погоди. Нельзя меня сейчас так огорошивать, меня и так, знаешь, только что не убили.

– Кто?! – Она в ужасе прижала руки к груди, никогда он не видел ее такой потерянной.

– Какой-то васька, странный мужик. Впервые видел его. Лопотал непонятное – уезжай, уезжай… Можешь ты мне объяснить, в чем дело?

– Обо мне говорил?

– Говорил что-то. Погоди, сейчас… Да сядь ты, наконец! Почему ты света не зажигаешь?

– Не надо, нельзя свет! – вскрикнула она.

– Почему?! От кого ты прячешься? Что за ерунда, черт возьми, это мой дом, в конце концов…

– Я все скажу, все! Не сейчас, погоди. Не надо свет. Пойди сюда. Ну, что он про меня говорил?

– Говорил, чтобы я тебя оставил. Аша, это черт-те что. Я не могу разбираться в этой белиберде туземной. Мне эти ваши верования…

– Тут не верования! – застонала она. – Что ты знаешь! Говори: он сказал, чтобы ты ушел?

– Да. Он так говорил – черта с два поймешь. Говорил, чтобы я оставил тебя и уезжал, с тобой разберутся. Кто с тобой должен разбираться, что ты натворила? Покрывала коснулась?

– Какого покрывала?

– Успокойся, я просто забыл, что ты не все читала. Была такая легенда про девушку, которая коснулась покрывала богини.

– Я не касалась, ничего не касалась, – повторила она дрожа. Губернатор обнял ее и зашептал в ухо:

– Ну хватит, хватит. Что за глупости. Пьяный дурак замахнулся топором. Он же и ударить не смог. Ты права, он еще сказал, что они убивать не могут.

– Мы не можем, да, – закивала она. – Иногда волки могут, но потом знаешь как мучаемся? Я никогда не пробовала. Я не смогу. Мне уйти надо.

– Почему уйти, куда? Объясни ты наконец!

Он решительно шагнул к выключателю, зажег свет, и через секунду в окно влетел огромный булыжник – Аша еле успела отскочить. На пол брызнуло стекло. Внизу затопотала охрана, послышались свистки и ругань. В комнату ворвался телохранитель.

– Что, Алексей Петрович? Не ранены?

– Аша, ты как?

Она молчала, закрыв лицо руками.

– Мы эту сволочь поймаем, за ним Михалыч побежал. Как же это он, откуда? – Телохранитель шагнул к черному окну, оскалившемуся осколками. – Напротив стоял, гадина… Ну, поймаем – лично допрошу. Не уйдет, Алексей Петрович, верняк, не уйдет.

– Ко мне его, когда поймаете, – сказал губернатор. – Позовите там водителя, скажите, что мы поедем на дачу.

– Нет! – закричала Аша. – Нельзя! Нет! Только тут, только в городе!

– Черт, – устало выговорил губернатор и потер левый висок. – Ну, усильте охрану… пусть постелят на первом этаже, а ваши ребята стекла проверят. (В спальне на первом этаже стекла на всякий случай стояли не простые, а бронированные.) Идите сейчас, мы чай пить будем.

– Да накрыто, – сказал телохранитель. – Вы не сердитесь, Алексей Петрович, я по периметру посты выставлю… Мне уж водитель сказал – что это вы без меня-то? Ведь такое могло…