– А вот сальца! – кричали поселяне. – А вот хлебушка!

ЖДовские силы внезапно почувствовали, что ни отступать, ни наступать, ни совершать обходные маневры больше не могут. Земля широко расступилась, как некогда Красное море, и, не особенно церемонясь, поглотила два батальона. Она отрыгнула их только километров за двадцать от Дегунина – солдаты были грязны, голодны и совершенно деморализованы.

И потоптали все сорго.

Однако часть диспозиции Паукова была все же выполнена. Жароносная Дружина двинулась в сторону Дегунина, увидела танки, в ужасе свернула, уперлась в Батугу, в ужасе свернула, уперлась в Дресву, в ужасе свернула и в отчаянии кинулась в лес, где увидела поглощение ЖДовских сил, и от греха подальше побежала во второй лес, очутившись в том самом болоте, в которое должна была примаршировать с самого начала. Так что, как и написано в варяжских учебниках стратегии и тактики, примерно десять процентов всякой диспозиции в ходе боя выполняются безукоризненно.

6

Аша сидела у окна и прислушивалась к себе. Ребенок еще не шевелился, тошнота уже не подымалась, никакой опасности не было, и вместе с тем ей было сильно, сильно не по себе. Не от войны, не от штурма ждала она худа: волку в войне ничего не делается, и даже шальной снаряд не ударит в дом, где прячут волка. Да и не попадет снаряд в Дегунино: либо не долетит, либо перелетит. А все-таки было страшно, очень страшно: что-то во всем этом было не то. Опасность двигалась к ее дому, опасность пересекала поле, опасность плотным рыжим шаром подкатывалась к ее убежищу. Аша не знала, что это было. Волки все видят, не видят только самых старших; Аша была древнего, славного рода и увидела Гурова, но ни бежать, ни даже встать не могла. Ноги словно к земле приросли.

– Сметанки? – спросила хозяйка за дверью.

– После, – сказал Гуров и вошел к Аше.

Он пробрался в Дегунино с казаками Батуга, одним из первых. Долго искать дом ему не надо было: это Аша видела его темно и как бы размыто, он-то видел и ее, и ребенка во чреве.

Мало что понял бы сторонний человек из их разговора. Слова были те самые, используемые всеми захватчиками, но смысл их другой, ибо говорили они подлинным, коренным языком, в котором не сместились еще смыслы. «Зеленая вдова», – говорил Гуров; «Отлично усиженный разбой, говорливый холм», – испуганно отвечала Аша. «Разве не отстала раскосая корысть? Не увилял банный отклик? Не разомкнуть красных троп?» – «Вылей меня», – отвечала Аша. Но тот, кто знал язык, услышал бы иное.

– Здравствуй, красавица, – сказал Гуров. – Как ни бегали, а встретились.

– Здравствуйте, – потупившись, сказала Аша.

– Кто я, знаешь?

– Не знаю.

– Врешь, знаешь. Не из простых девка. Зачем пришел, поняла?

– Поняла, – с трудом выговорила Аша.

– Сделаешь? – коротко спросил Гуров.

– Никогда, хоть убей, – ответила она.

Гуров понял, что разговор будет долгий. Он присел на лавку. За окном грохотало.

– Зачем убивать, – сказал он беззлобно. – Много нас, что ли? И так есть кому убивать, странников наших ловят, морят, знаешь?

– Видела, – тихо сказала она; в шуме он угадал скорее по губам. Вдруг все стихло – видимо, хазар ненадолго выбили из Дегунина, и бой переместился в поле.

– Ты хорошего рода. Не так бы нам с тобой разговаривать. Ваш род старый. Лес растит, землю заговаривает. Отец жив?

– Помер.

– Знатный был старик. Я самого не знал его, слыхал. Вас таких, почитай, не больше сотни осталось, кто плавать может.

Аша подняла на него огромные глаза:

– И сотни не будет.

– Ну так что ж ты! – вскочил Гуров с лавки. – Или не знала, с кем гуляла? Как волку можно с северянином, да еще такого рода?! Кто б тебе слово сказал, если б ты от нашего понесла? Или нам не надо нового волка? На руках бы носили! Но ведь ты понимаешь, что будет.

– Где мне понимать? Я по земле, сам знаешь.

Тут она не лгала. Их род, как и вся Сибирь, славился умением договариваться с землей, чувствовать ее, уговаривать, плавить, им удавалось выращивать хоть виноград в мерзлоте, хоть картошку на скалах, – но во всем, что касалось будущего, они были слепы и глухи; пророчества знали, но в исполнение не верили.

– Ну, мне-то не ври, – сказал Гуров. – Или сама не чувствуешь?

– Я чувствую, что земля встала, – ответила Аша, и в наступившей тишине слова эти прозвучали внятно, властно и страшно. Гуров вгляделся в ее лицо. Она могла и лукавить, но если не лукавила, все обстояло хуже, чем он мог предполагать. Гуров все же был не из рода земледельцев, а потому что-то мог и упустить. Если земля встанет, срок и правда близок, и тут уж не в Аше дело.

– Ну уж и встала, – произнес он. – Голову-то мне не морочь, словами не бросайся.

– Мы такими словами не бросаемся. Скоро сам поймешь. Слышал, как гудит?

– Она всегда гудит, это ты раньше не слыхала. В тягости все чувства обострены, или не знаешь?

– Нет, то другое. Я слышу. Может, сегодня уже увидишь. По ночам дрожит.

– Это ты по ночам дрожишь!

– Я спорить не буду, – устало сказала она. – Все потом поймешь.

– Да хватит тебе! – вспылил Гуров. – Не про землю речь! Ты сама знаешь: твоему ребенку быть нельзя. Земля встанет, не встанет – про то не нам с тобой знать. А если твой родится, тут никому не жить.

– И что он сделает?

– Не знаю, что сделает, знаю, что от него пойдет начало. А я для того живу, чтобы начало не началось, это пост мой, как у тебя кусты растить, а у странников ходить, а у теберяков теберить, а у чернецов чернить, а у бахарей баять, и я свое сделаю.

– Делай, – усмехнулась она.

– И сделаю, – спокойно сказал Гуров. – Но я ведь не северный и не южный. – Он назвал захватчиков их коренными, горькими именами, самыми черными словами в родном языке. – Мне, знаешь, не праздник – людей мучить. Своих особенно.

– Так и не мучай.

– И рад бы. Что ж я, не знаю? Ты мать. Но пойми и то, что ничего ведь не будет, ничего и никого. И тебя не будет.

– Не верю, – сказала Аша.

– Тут уж верь не верь, а мне видней.

– Что тебе видней? Что ты знаешь?

– Ты знаешь свое, а я свое. Нельзя тебе родить. От кого другого, потом, как хочешь, – от него нельзя.

– Если его сейчас вытравить, я никогда потом не рожу.

– Ну, не ври. Эти-то вещи вы умеете.

– Больше того, что человек может, никто не умеет. Хватит, я тебе говорю. Или ты меня убьешь, или я рожу.

– Да тебя-то мне зачем убивать? – усмехнулся Гуров. – Я не тебя убью. Где ж видано – своих-то. Я северянина твоего убью.

Он рассчитывал поразить ее этим, но либо она очень хорошо владела собой (сильные волки из древних сибирских родов умеют прятать чувства), либо ей и в самом деле ничто уже не было важно, кроме судьбы ее ребенка.

– Где ты его найдешь-то, – сказала она спокойно.

– Ладно, не дури, я знаю, что он с тобой.

– Был со мной, весь вышел, – сказала Аша. – Он к южанам побежал, у них будет убежища просить. Свои-то ему не простят.

– Так его и южане не возьмут.

– Пока взяли. Для телевизора снимали, как каялся. Он к ним пойдет, а я дальше.

– Куда?

– Мне мои сказали, в Дегунине, что пусть уйду.

– Не ври! – прикрикнул Гуров. – Не могли они тебе такого сказать. Им-то откуда знать, они не сторожа!

– Ничего, тоже волки.

– Не всякий волк знает! Ты что ж думаешь, уйдешь, родишь, ничего не будет?

– Если и будет, то не от меня. Земля встала, говорю тебе.

– Ну вот что, – сказал Гуров. – Встала земля, не встала – спорить не буду с тобой. Но если встала – значит, сама понимаешь: далеко зашло. Пугать не буду, вижу, ты не пугливая. Но подумай хоть раз: тебе что ж, никого не жалко?

– Кого тут жалеть? Северян с южанами?

– Дегунино жалеть. Баб, мужиков.

– Баб-то? Это которые всем огурчика предлагают, кто ни войди? Мужиков, которые дорогу строят, по кольцу ездить? Что жалеть? Ты сам жалеешь?

– Жалею, – сказал Гуров.

– А я не жалею. Темно живем, света не видим, сами как трава. Не хочу больше.