– А смысл? Чтобы себя правильным считать? Кто тебе, капитан, в детстве успел внушить, что ты такой неправильный? Может, правильно не делать ничего, а тихо лежать, глядеть в небо, надышаться напоследок? Осталось-то с гулькин хер!

– Какая мне разница – осталось, не осталось… Это не от меня зависит. От меня зависит долг, я его выполняю, вот и весь наш ответ на ваш конец света.

– Ну-ну, – сказал Волохов. – Но хоть круг-то этот ты замечаешь? Нельзя же на карусели ездить и думать, что приближаешься к морю!

– Карусель – тоже неплохо. Я в детстве любил. По сторонам смотреть нечего, можно заниматься собой.

– Ну, занимайся, – пожал плечами Волохов. – Это у тебя, знаешь, детское. Дети тоже очень любят старые книжки перечитывать, наизусть известные, и по кругу ездить. А я хочу во взрослый мир, капитан, взрослый! Где у людей есть нечто поверх простейших разделений… но нам же окончательную революцию подавай, чтобы с нуля! Ну и начинается… пока дети победителей не одумаются и не пойдут своим путем.

– Тоже правильно, – сказал Громов. – Нечего им идти своим путем. У каждого поколения должна быть своя революция, своя война и своя оттепель. Это идеальная схема человеческой жизни, если хочешь. У каждой генерации – свой круг.

– И будут штамповать одинаковых людей: вот тебе десять просветителей Фонвизиных, десять диссидентов Радищевых, десять раскаявшихся государственников и десять разочарованных либералов разной степени одаренности…

– Ну а где иначе?

– Везде иначе! – закричал Волохов. – Только у нас одна и та же пьеса в разных декорациях играется седьмой раз! Пара новых действующих лиц, несколько новых хохм, а так – все понятно!

– И что ты хочешь делать? – спросил Громов. – Не с нуля?

– Нет, – мечтательно сказал Волохов. – С нуля не обязательно.

Он был уже совсем пьян, и лицо у него было красное, вдохновенное. Пламя свечи колебалось, волоховская косматая тень металась по потолку.

– Размыкается все очень просто, – сказал он твердо. – Нужно хотя бы сто человек, которые верили бы во что-то, кроме собственного брюха. У которых была бы хоть одна надличная ценность, вера хоть в один закон. Тогда им будет не все равно. Тогда их не будет всю жизнь заворачивать на круг, потому что кто живет по законам человеческим – тому природные не опасны. И тогда сразу будет пятое время года. А потом шестое, десятое…

– И что для этого надо? – осторожно спросил Громов.

– Ходить, – выдохнул Волохов.

– По кругу?

– Не-ет, – улыбнулся Волохов хитрой сумасшедшей улыбкой. – По кругу – ни в коем случае. Но я, знаешь, долго изучал разные варианты. Нам ни один не подходит. У большинства как формировалась нация? В результате войны. А в нашем варианте нельзя: у нас всякая война – гражданская, и ни одна не ведет к победе. Значит, война отпадает. Что тогда? Самый душевный случай – бегство из Египта. Но сорок лет водить – это кто же выдержит? Четырех лет вполне хватит. Я вывез бы этих людей за границу, куда угодно – но, во-первых, границы все закрыты, а во-вторых, не вернется же никто! Были прецеденты, были. Одних эмиграции сколько. Не хотят назад, сволочи, хотя там кое-чему научились и жили вполне себе линейно. Остаются здешние пространства. По какой пустыне мне их водить? А вот по лесам, по лесам… Ты не представляешь, какие результаты! На второй год хождения люди начинают отвечать за себя!

Громов молчал. Сказать, что это бред, он не мог, хоть и не сомневался, что у Волохова снесло крышу. Переубеждать было бесполезно, а дослушать хотелось.

– Если у них сработало, – упрямо повторил Волохов, – то и у нас должно. Не может такого быть, чтобы все законы распространялись только на них. С этих моих жароносных и пойдет новая нация. Я не доживу – Редькин поведет.

– Ты маршрут разработал?

– Какой там маршрут… Я давно не знаю – где своя земля, где чужая. Тут главное, чтобы не по кругу.

– Постой… Так, значит, это все вранье – летучий отряд, легендарные схватки?

– Ага, – совершенно по-детски усмехнулся Волохов. – Плоскорыловская лажа. Он тоже не дурак, сука. С самого начала смекнул – лучший отряд тот, которого нет. Это очень по-ихнему, по-варяжски.

– А как же – Волохов, гроза ЖД? Я читал, они за твою голову обещали что-то под лимон…

– Ты, Громов, чудило. – В голосе Волохова не было злости: чувствовалось, что он устал. – Что им опаснее: летучий отряд или рождение нации? Кстати, такой способ создания нации – его вовсе не ЖД придумали. Этот их завет… и даже все это христианство, извини, пожалуйста… все это с греческих образцов, не самых плохих. Про Сократа как прообраз Христа еще Гегель писал, это неинтересно. Но вот с Одиссеем… с Одиссеем все не так просто, капитан! – Волохов налил и выпил, Громов пригубил. – Почему Одиссей плыл восемь лет? Итаку надо заслужить. Где их там носило, по Средиземноморью, хоть оно и большое, восемь лет негде плавать, этак можно его вдоль и поперек избороздить! Но суть не в том, не-ет, суть не в том. Почему мы вечно плаваем между Сциллой и Харибдой, капитан? Потому что у нас нет Итаки! Нам некуда возвращаться, она захвачена женихами, Пенелопа ткет, ткет, все уже выткала, все распустила, и вся литература наша, извини за выражение, капитан, ткет и распускает, ткет и распускает… Но чтобы дойти до своей Итаки, ее надо выслужить у богов, капитан, ее надо выбродить в долгом бродяжничестве, как выбраживает вино. Плавать, плавать, туда, сюда… Я теперь уверен, капитан, что это ведь он их нарочно. Потому и был такой хитрожопый, более хитрожопый, чем мог догадаться Гомер. Одиссей не просто так повернул от Итаки вспять, когда они почти доплыли. Он понял, что они еще не достойны! После Троянской войны, на которой люди отвыкли от правил, убивали друг друга почем зря, делали всякие гадости вроде коня, только на миг становились людьми, как вот в сцене Приама с Ахиллом, когда оба плакали… после такой войны что надо делать, капитан? Надо странствовать, чтобы на утлом этом суденышке среди зыбей выработать новые правила жизни. И тогда можно возвращаться, капитан, и выгонять женихов. Одна беда – у него все спутники перемерли; ну так и у Моисея только молодежь выжила! Прикинь, Одиссей – Моисей! Скрижали Одиссеевы… Тип-то один! Если бы я был академик Фоменко, я бы уже такой том тиснул, что это одно и то же лицо! – Волохов расхохотался. – А Пенелопа… да, ткет. Все уже выткала – гора, леса, луга… Потом, в припадке футуризма, все распустила, потом, в припадке постмодернизма, все обратно соткала… Вот постранствую – и тоже к своей Пенелопе. Между прочим, я виделся с Женькой.

– С какой Женькой?

– Господи, с ЖД. Ты что, не знаешь, что их главная комиссарша – на самом деле моя любимая женщина Женька Долинская?

– Не знал.

– Ну а я знал. Я пять лет назад чуть не женился на ней. Громов вылупил на него глаза и замолчал надолго.

– Надо было жениться, – сказал он после паузы.

– Да она и тогда уже была трехнутая на всю голову. Однако, должен заметить, славные бои с нею действительно имели место. Между прочим, в последний раз – не далее как неделю назад. Правда, она предупредила, что этот раз действительно последний. «Это, – говорит, – единственный раз, что дух уступил плоти, за последние пять лет». Вона как! Все-таки получилось у нас с ней на российской территории. Как ни звал – ни в какую. Очень я мечтал, понимаешь, с ней в России пожить. Ну и пожил… недели три, урывками по ночам. В общей сложности сутки набегут. Огонь-баба, ты что.

Громов закурил.

– Что ж ты ее не удавил? Такой шанс!

– Да толку-то. Ты думаешь, они без нее сразу домой пойдут? Нет, милый, тут все серьезно – или они нас, или мы их. Сколько можно откладывать… И потом – она же меня не придушила, и ребятам своим не сдала… Могла запросто. Иногда надо, чтобы все было красиво. Победа, добытая некрасивым образом, гибельно влияет на судьбы наций – я об этом столько понаписал в бытность свою историком, что запомнил.

– Как она выглядит хоть? Всегда было любопытно…

– Она? – Волохов закурил и мечтательно затянулся. Глаза его по-котовьи сощурились. – Она… она такая рыжая, рыжая. У, блядь, какая рыжая! И горячая. Очень горячая вся. Всегда у нее температура тридцать семь и два. Во как у нас! Очень быстро соображает, вообще быстро все делает. Кончает быстро, что для женщины величайшее достоинство. Быстро и неоднократно. Росту в ней метр шестьдесят, примерно, пять. Глаза у нее примерно серо-голубые. И злая, ух, какая злая! Причем успокаивается сразу – то ли натренировалась хорошо, то ли наигрывает все время. И когда злая, и когда спокойная. И ключицы торчат. Не ходит, а летает. Это ей, значится, двадцать семь лет. И сиськи, тем не менее, в прекрасном виде! Она мне знаешь что напоминала? Вот этот ихний огонь, который не жжется. В первые десять минут священный огонь, добываемый хазарским хитрым способом в храме Тела Господня, не обжигает молящихся. Как они это делают – никто не знает. Короче, Женька – это такой огонь. Купался бы и купался. И ведь что самое непонятное – она любит меня! Любит, тварь такая, кричит, стонет… Но теперь фигу, нас теперь хрен проймешь. Если дело дошло до порабощения – на тебе. Меня, говорю, можешь убить, пожалуйста. Но всех, говорю, ты все равно не переубиваешь, как оно ни банально звучит. Будет, говорю, сколько-то лет вашей власти, а потом нация все равно свое слово скажет. Только надо сначала, чтобы нация была, – но это уж, говорю, мы постараемся.