Он поехал на автовокзал, сел в ближайший автобус и поехал куда фары глядят. Впрочем, на полдороге ему пришло в голову, что, если он приедет в конечный пункт, это тоже может оказаться частью замысла. Была ночь. Он сошел на остановке среди пустого поля – когда-то здесь была деревня, но теперь чернело бесприютное сиротливое пространство, в котором ему предстояло жить до конца дней. Это пространство и было свободой воли. Надо было, однако, подумать о ночлеге. Вдалеке светились два слабых огонька. Михаил Егорович пошел на правый, но на полдороге свернул к левому. Он постучался в серую избу, стоявшую на окраине полупустой деревни. В избе старуха пряла бесконечную пряжу и пела бесконечную песню на незнакомом Михаилу Егоровичу языке. Все слова в нем были как будто привычные, русские, но стояли в странном порядке. Он узнал только одну строчку – «Не одна в поле дороженька». Дальше на дороженьку нанизывались новые и новые эпитеты, смысла которых Михаил Егорович не понимал, но странным образом это его не тревожило. Он понимал только, что здесь его не обидят. Гораздо страннее было другое: он все время чувствовал чей-то взгляд, хотя старуха, впустив его, вернулась к пряже и на Михаила Егоровича не смотрела. Взгляд шел из угла. Там, на кровати, на груде тряпья, сидел хмурый бородач, которого Михаил Егорович сперва не заметил. Этот человек был очень худ и грязен, но по взгляду его еще можно было узнать. Это был тот самый бородач, который вышел из четыреста второго кабинета прямо перед ним, – вышел, испуганно озираясь и прижимая к груди растрепанную папку.

Михаил Егорович посмотрел ему в глаза и кивнул. Оба они пришли туда, куда нужно, и с этого дня скитались по пустому пространству, в попытке соответствовать более высокому замыслу, чем эксперимент всемогущей организации.

Следующим рассказывал васька Саша, человек еще не старый, лет тридцати пяти, и очень робкий.

3

У васьки Саши началось с того, что вокруг него начали подменять мир. Может, его и не подменяли, а в самом ваське Саше начало происходить что-то – пробуждение, скажем, того самого синдрома Василенко, как назывался дар васек на медицинском языке, – но жить с людьми так и так нельзя, независимо от того, тебя подменили или всех остальных.

Девушка, которую он любил и с которой подал заявление, внезапно вызвала его в центр города и без всякого объяснения причин заявила, что уходит, причем уходит в никуда. Добро бы к другому. Последовали расспросы, уверения, мольбы, полный отказ от самолюбия – все зря. С этого, как он потом вспоминал, началось все.

Поначалу перемены можно было объяснять собственной уязвленностью, манией преследования – люди стали смотреть на него с тайной укоризной, а то и с откровенным презрением, словно только любовь ушедшей девушки и делала его приемлемым для окружающих, окутывала облаком счастья. Но увольнения уже никак нельзя было объяснить тем, что она ушла. Начальство вызвало его неделю спустя, когда он только-только начал приходить в себя. В его услугах больше не нуждались.

Он работал в некоем аналитическом центре, готовившем выборы, – надежная структура с хорошей перспективой, созданная сначала затем, чтобы изучать общественное мнение и выдавать результаты, а потом и для того, чтобы эти результаты ненавязчиво обрабатывать, доводя до кондиции. Он и сам втайне понимал, что кое-что подменяет, так что, очень может быть, цепочка подмен началась именно тогда; но все эти месяцы, по крайней мере, цель оправдывала средства. Он выходил на телевидение с отчетами о своих опросах и с небольшим идеологическим комментарием – необходимость свободы, примат частной жизни, самоценность личности, то-се, но тут вдруг потребовалось совсем другое.

– Вы еще не поняли? – почти сочувственно поинтересовался у него начальник отдела.

– А что я должен был понять?

– Установки меняются. Вы живете так, будто ничего не произошло. Надо говорить совсем другие вещи.

– Например?

– Например, о борьбе с нелегальной миграцией. Я же говорю, вы не сможете. Вам лучше уйти сейчас. Я вам выписал в последнюю зарплату двести долларов сверху.

Тут уж самолюбие у васьки Саши заорало в полный голос, и он не стал никого упрашивать. Взял деньги, ушел, иногда смотрел по телевизору выступления коллег, с которыми еще месяц назад курил на лестнице, и не узнавал их. Подмена произошла стремительно, – люди были прежние, а слова совершенно другие. Впрочем, что особенного? Актер сегодня играет ангела, завтра – злодея, но актер-то один и тот же, не все ли ему равно, что говорить?

Но Саша, по старинной привычке, все еще пытался валить на себя: в мире все нормально, это я изменился, называется «прохудилась защита», а возможно, и кризис середины жизни, восстановлюсь, ничего. По-настоящему он испугался, когда понес менять валюту: денег не хватало, он решил продать сто баксов, которые отложил в лучшие времена.

Он протянул в окошечко деньги и паспорт, ждал три минуты, охранник уже начал коситься… Саша просунулся в окошко:

– Скоро вы?

– Чего – скоро?

– Деньги мои где?

– Какие деньги?

– Я только что передавал, вместе с паспортом…

– Каким паспортом?

Но до него все не доходило.

– Я говорю, деньги мои давайте! Охранник тронул его за плечо:

– Ты чего тут забыл, друг? Саша обернулся:

– Я только что, при вас, отдал туда деньги! Сто долларов!

– Никаких денег ты не давал. Понял? Я тут стою, все вижу. Пошел.

– Какое «пошел»? Ты совсем охамел, мужик? Деньги где? Вместо ответа охранник развернул его и дал здорового пинка, на который стоящий на перекрестке милиционер никак не прореагировал.

Надо было выручить хотя бы паспорт. Не помня себя, Саша побежал в ближайшее отделение милиции, где – без особого доверия к собственным словам – изложил ситуацию. Ему никогда и в голову не могло прийти, что деньги, робко сунутые в окошечко, могут никогда не вернуться. А ведь это был самый простой и такой естественный вариант.

– И что? – спросил дежурный.

– Как – что? Я хочу получить обратно хотя бы паспорт… – Соглашаясь на меньшее, он уже заведомо выдавал слабину.

– Потеряли паспорт – идите в паспортный стол.

– Я не потерял, вы не поняли, они не отдали…

– Будет п…ть-то, – сказал дежурный. – Я этот пункт знаю, ребята хорошие… А будешь скандалить – видишь вон тех?

Вон те сидели тут же, за решеткой, – пара алкашей и вокзальная проститутка. И ведь был Саше знак: один из алкашей посмотрел на него узнающим взглядом и даже, кажется, подмигнул; и сказал несколько непонятных слов, то есть слова все были понятные, но в странном порядке, – что-то вроде «стойкий обломок на короткий обмылок», – но Саша тогда ничего не понимал, молодой был.

Паспорт он восстанавливал еще полгода, собирая справки о своем существовании, – справки трижды терялись в паспортном столе, так что и впрямь впору было усомниться в собственном присутствии на свете.

…Он устроился работать в школу. Небольшим утешением ему служила Светка, одиннадцатиклассница, еще на первом уроке смотревшая на него так, что, собственно, для нее одной он и говорил. И когда его вызвал директор – провести разъяснительную беседу о том, что по новым временам, вы же понимаете, не следует делать акцента на репрессиях, а стоит подчеркнуть объединительную роль народной веры в вождя во время Великой Отечественной войны, – именно Светка поджидала его у выхода из школы:

– Александр Олегович, он вам нахамил, да?

– Никто мне не нахамил, Одинцова. Вообще – что за тон? Идите домой, ей-богу…

– Александр Олегович, он идиот, не слушайте его. Мы его все терпеть не можем, а вас любим. У нас никогда еще не было такого историка.

«Скоро опять не будет», – хотел он ответить, но передумал: за последние два месяца появилась-таки эта привычка одергивать себя.

– Ладно, спасибо. Идите, вас дома ждут.

– Никто меня не ждет, там нет никого. Александр Олегович, вы только их не слушайте всех, ладно? Потому что, если их слушать, можно в такое превратиться…