– Инопланетяне, что ль? – спросила она.

– Ну.

– Ты спи, спи, – засуетилась бабушка. – Это пройдет у тебя. Разбудил, черт драный. Совсем девка рехнулась, спи давай. Может, и не будет еще ничего.

– Бабушка! – Катька села на кровати. – Если бы все не было так серьезно, я бы за тобой не поехала, понимаешь? Но деваться некуда. Он меня предупредил.

– Кто?

– Инопланетянин мой. Я люблю его. Ты тоже полюбишь. Он нас и спасет.

– Катька, девонька, – сказала бабушка тревожно и ласково, как всегда говорила, когда всерьез боялась за Катьку. – Ты подумай, чего ты говоришь-то. Ладно бы я, старуха, в такую ерунду ударилась, а ведь ты с высшим образованием.

– Я поэтому и знаю, бабушка. Клянусь тебе чем хочешь. Богом тебе клянусь, – Катька перекрестилась на бумажную икону Николая Угодника.

– Не клянись! – строго сказала бабушка.

– Да если ты иначе не веришь?!

– Да чему верить-то, дура ты пустоголовая! Как еще ты с такими мыслями завиральными одна ездишь! Ведь тебе скоро черти мерещиться начнут!

– Господи! – заревела Катька. – Ну как мне еще тебе объяснить?! Почему ты не можешь мне поверить ни в чем? Я ведь за тобой приехала, у меня в Москве дочь, между прочим.

– Вот видишь, сама говоришь: дочь! Нарожают, а потом с ума сходят. Ты держи себя в руках-то! Мало у нас чего взрывалось, ничего, жили…

– Ага, – сказала Катька. – В сорок первом вон…

– И в сорок первом! – обозлилась бабушка. – И потом всякое было, ты не знаешь, а люди рассказывали! Что ты распускаешься так, жизнь – это тебе не игрушки! В руках надо себя держать, вот что!

– Я лучше тебя держу! – огрызнулась Катька. – Я правду тебе говорю! Он же предупредил меня, он все знает. Они давно наблюдают. Он меня любит и хочет забрать отсюда.

– А мужа ты куда денешь? – Это был хороший знак, бабушка уже допускала возможность инопланетянина.

– И мужа с собой возьму.

– Да как вас выпустят? Он же небось давно рассекреченный, за ним небось в двадцать глаз наблюдают! Инопланетянин!

– Как раз нет, он очень засекреченный. И мы улетим благополучно.

Некоторое время бабушка молчала.

– Ну ладно, – сказала она наконец. – В Москву я тебя отвезу, потому что одна ты теперь ездить не будешь. Это я тебе ручаюсь. А там посмотрим, что у тебя за инопланетянин.

Кире Борисовне теперь все было ясно. Она понимала, что внучка стала жертвой зомбирующей секты, отсюда и все ее странности: внезапный приезд, одержимость бегством, странное возвращение после прогулки, резкость, непредсказуемые истерики, озноб, слезы по любому поводу и страх перед представителем власти. Все это был чистый результат зомбирования, и в принципе от этого лечили. Вариант был еще не худший – некоторые своих детей обливали водой на морозе в видах закаливания. Но отпускать ее одну, да еще в такое время, было, конечно, немыслимо. Оно и понятно, что ребенок сошел с ума: родители далеко, одна в чужом городе, с мужем там тоже, видимо, не все ладно… Наверняка гуляет, теперь все гуляют. А они, сектанты, пятидесятники и еще баптисты, и теперь еще, говорят, какие-то иеговисты, – всегда забивают клин именно в такие трещины. Они таких и отбирают – одиноких и никому не нужных, вроде как потерявших себя. Потом они из нее выманят квартиру, а может, и ребенка. Ребенка пустят на органы. Эти все могут, особенно сейчас, в такое время. Катька всегда была шаткая в этом смысле, хотя умом очень крепкая. Разные бывали закидоны, то из дома сбежит, говорит, что будет здесь жить и нипочем не вернется, то мечтает вслух, что хорошо бы школу сжечь. Надо поехать, посмотреть. А то еще хуже – сманят ее этой тарелкой, она возьмет мужа, возьмет ребенка, их повезут в лес и там зарежут, а квартиру отберут. Это так всегда и делается, вон и в «Аргументах» писали. Ничего не поделаешь, придется на пару дней оставить дом, если больше некому присмотреть за дитем. Машку, кошку, отдам Михалычу, потом заберу. Нельзя было Нине с Валерой уезжать, говорила я – Катька одна в Москве пропадет. В Брянске бы я присмотрела, а так – что же я могу? И Кира Борисовна с тоской смотрела на Катьку, которая, конечно, отлично поняла ход ее мыслей и спокойно заснула. Пусть думает, что хочет. Ясно, что бабушка поедет только спасать меня – спасать себя эта категория людей вообще не привыкла. Пусть думает, что я сумасшедшая, – лишь бы добраться до Москвы, а там, в Тарасовке, Игорь все ей объяснит. Да и объяснять уже не понадобится – они улетят, и все.

Ни одна машина не останавливалась. Они стояли и голосовали на шоссе, ведущем в Москву, и машин было все больше, словно из Брянска тоже побежали, но никто не хотел подобрать девушку с бабушкой. Дождь усиливался. Катька проклинала себя, Игоря и всех.

Наконец возле них, вильнув, тормознула пустая маршрутка, ездившая по маршруту «Вокзал – лесная школа». Лесная школа, расположенная километрах в десяти от Брянска, была тут всегда, сколько Катька себя помнила: сначала это был интернат для иностранных детей, отпрысков секретарей африканских и латиноамериканских компартий, потом братская помощь компартиям прекратилась, и там стали селить беженцев из бывших республик, а когда и беженцев прекратили пускать, там сделали обычную школу для трудных и запущенных детей, по большей части умственно отсталых. Лечить их уже не было денег, и в лесную школу набивали всех подряд – гиперактивных, имбецильных, испорченных наследственностью, не умеющих читать, считать, говорить, думать… Из элитного интернат стремительно превратился в отстойный – на самом деле именно такое превращение и происходит чаще всего, поскольку обычному до отстойного еще падать и падать, а элитное с ним почти смыкается. От равнодушия до ненависти очень долго, а от любви один шаг, писала одна неглупая женщина, доказывая таким образом, что любить Родину опасно, а не любить полезно.

Интересный ход мысли. То есть у нас все было бы прочней, если бы мы друг к другу относились так себе?

Разумеется, и у нас, и у всех остальных…

Ну так вот, интернат стал отстойный, а педколлектив оставался тот же самый, ему некуда было деваться, и преподаватели со знанием португальского, полинезийского и суахили медленно спивались и оскотинивались на руинах своего интерната, который медленно обрушивался и дополнительно разрушался усилиями имбецилов. Одно время Никита Михалков заинтересовался роскошным некогда зданием и попытался устроить там кадетский корпус, но городские власти уперлись: девать имбецилов и педзапушенных было некуда. Маршрутка ходила туда теперь редко: те из родителей, кого еще не лишили прав, должны же были хоть иногда навещать своих отпрысков. Сейчас эта маршрутка шла пустая, и за рулем «газели» сидел румяный толстый мужик лет сорока пяти. Он широко улыбался, потому что мокрые Катька с бабушкой в самом деле представляли собой забавное зрелище, если смотреть на них глазами доброго, милого такого человека. Такого честного, с чистой совестью.

– Садитесь. Куда вам?

– Шеф, – быстро сказала Катька. – Плачу две, до Москвы. На месте еще две. Это все, что есть, серьезно. Но мне надо сегодня в Москву.

– Всем надо, – весело сказал шофер. – Поездов-то нету. А мне в Интердом надо. У меня маршрут.

– Ты же видишь, никто не едет. Зачем тебе в Интердом?

– Маршрут, – повторил водитель. – Вы садитесь пока, там поговорим.

Они забрались в «газель».

– Шеф, поехали, пожалуйста, в Москву, – умоляюще повторила Катька.

– Вот чумовая, – покачал головой шеф. – Все с ума посходили, все вообще! Сейчас в городе говорят, АЭС взорвалась.

– Сухиничская?

– Ну. А другие говорят, не взорвалась, просто захватили. Радио ж молчит, не говорят ничего. Все музыка и музыка. А если АЭС взорвалась, так до нас облако за два часа донесет, правильно? Вот все и бегут, потому что одна баба сказала, – шофер усмехнулся.

– А ты, значит, по маршруту?

– Ну.

– Давай, шеф, доедем до Интердома, а потом ты нас в Москву отвезешь. Я тебе серьезно говорю, у меня там такое дело, что я никак не могу здесь оставаться. Видишь, у меня старуха на руках беспомощная.