– Кстати, – начал он, – особенность нашего времени в том, что про вас можно с равной убедительностью наговорить противоположностей. Какой-нибудь человек восьмидесятых и даже десятых годов – о Вячеславе Андреевиче я не говорю, конечно, – весь на ладони: он определяется одной чертой. Сам себе ее выбрал в гимназии и нипочем не отступится. Знаете, я читал где-то, что художник кончается, как только он определился: вот это несчастное «свое лицо», которого все требуют критики, – это конец, верно? Застыл – и погнал повторы… Мне страшно иногда думать про эти толпы людей, которые жили себе чинной, размеренной жизнью, читали «Вестник Европы» и «Русское богатство», на двадцатилетие деятельности давали обеды, на тридцатилетие – издавали сборники… Журналисты, адвокаты, чиновники, и все такие либералы – с готовым набором взглядов, способностью поддержать любой разговор… страшно ограниченная публика, но притом – хорошие люди, порядочные, с надушенными бородами… Корабельников – он неправ, когда говорит, что все они сволочи.

– Корабельников – неприятный, – твердо сказала Ашхарумова.

– Да, конечно, мне и Борисов говорил. Александр Александрович, конечно, настоящий поэт и все подобное, но… он кровожадный какой-то, и потом, надоедают все эти гиперболы. Но и он ведь, в сущности, человек десятых годов, только опоздавший. Он пришел, а всё уже съели. И он: ну, тогда я хоть тарелки побью… Ашхарумова прыснула.

– Ну вот, – продолжал ободренный Барцев, – а вы не такая, и я, страшно сказать, не такой. И Альтер, честное слово. Но Альтер – это, конечно, крайний случай, он любит гадости. А про вас можно напридумывать что угодно, потому что вы могли получиться и в такой семье, и в другой, и вот в этакой. Новый век принес главный кошмар: что правда не одна. Этого надушенные бороды никогда бы не вынесли. Отсюда вся эта борьба, странные расколы между своими… до бесконечности можно дробиться. Не могут люди понять, что – и ты прав, и ты прав, и Альтер прав… Хорошо хоть, это теперь математически объясняется: математике больше верят.

– Э, нет, – сказала Ашхарумова, – так можно далеко зайти. Скоро у вас получится, что правды вообще нет, а потому и Славины стихи, и стишки Альтера равноправны.

– Конечно, – удивился Барцев. – И «Лориган Коти» – искусство, и обертку от него еще в музее выставят, вот увидите.

– Но вы не учитываете одного, – погрозила она варежкой. – «Лориган» – «Лориганом», но прошлое у меня все-таки было одно. И если вы не можете его угадать, то и вольно вам доказывать, что могло быть то, а могло – другое… Так же и в стихах: Слава может угадать и поэтому пишет мучительно и мало, а ваш Альтер…

– Да какой же он мой?

– Хорошо: наш Альтер ничего угадать не может и потому без усилия пишет о том, как он не может угадать.Разницу видите?

– Вы опять хотите сказать, что Мерка одна!

– Почему, она может быть разной. Просто теория ваша… извините, но в ней Крестовский дух. Революция, все можно. Пойду и напишу: «Корова здорова», и будет лучше Пушкина.

– Понял! – торжествующе воскликнул Барцев. – Теперь понял. Извините, иногда нужны вопросы и даже прямая провокация. Наконец все вижу. В общем, вы невероятно самолюбивы. Но это у вас идет не оттого, что – вот, я хороша, – а от причастности к чему-то, что вам дорого. Если вас оскорбляют или просто не любят, то это в вашем лице не любят само искусство, саму жизнь, если хотите. Гликберг называет это переносом: вы за другого обижаетесь, а не за себя. Дальше: вы страшно здоровы. Вы здоровы так заразительно, что даже бедненький Альтер немного стал мужчиной. Я поражаюсь вашей двужильности – а ведь я сам… – Он быстро и неожиданно подхватил ее на руки, немного покружил и поставил. – Это был не жест, как говорит Гликберг, а демонстрация, как говорит она же.

– Положим, – задумчиво сказала Ашхарумова. – Насчет переноса вы с ней правы – я действительно всякий раз обижаюсь не за себя… Насчет здоровья – ну, это нетрудно.

– Подождите, это ведь не всё. Вы падки на лесть, по той же причине, по которой обидчивы. У вас плохая память на стихи, вы запоминаете только то, что вас сильно задело. Почерк у вас прямой – заметьте, я ведь его не видел! В детстве вы дружили только с мальчиками. У вас мог быть старший брат… да, старший брат, скорее всего, есть.

– Есть, – она внимательно посмотрела на Барцева. – Вы знакомы?

– Нет, – поморщился он. – Вы хотите, чтобы всё совсем просто… Потом: вы легко помогаете, и чем труднее требуемая помощь – тем больше вас это захватывает. У вас нет такого, что – вот, моя жизнь, мои дела, почему я должна все это бросать и на другого тратить… Для вас нет разницы – что писать стихи (которых вы, я думаю, с гимназии не пишете), что кормить какого-нибудь, например, кота или спасать его с крыши, – так?

– Кота даже интереснее.

– Вы легко засыпаете, – перечислял он все быстрее, – вы любите есть, вам нравится Шопен, вам никогда не давалось фортепиано, вы терпеть не можете бездельничать, вам нравится чувство опасности, вы хорошо вяжете, у вас в детстве была птица, вы знаете немецкий, у вас никогда не было собаки, левым глазом вы видите чуть хуже, вы охотно поехали бы в ресторан с Распутиным, вы уверены в своем бессмертии, я вам все еще не надоел?

– Всё правильно, – засмеялась она. – И с Распутиным бы поехала, обязательно. Из всех исторических злодеев не поехала бы только с Иудой. Они оба нарочно замедляли шаг, им не хотелось расставаться так скоро.

– Но заметьте, в половине случаев вы говорили первое, что в голову взбредет.

– Совсем нет. Вы недооцениваете метод. Я ставлю себя на ваше место, полностью перевоплощаюсь – и вот… Что и требовалось доказать! Когда-нибудь я напишу этим методом целый роман. Все романы написаны неправильно, но мой будет правильный. Когда революция, роман должен взрываться изнутри. В него придет масса. Каждый герой появляется и исчезает, недолго помаячив перед камерой – как, знаете, в съемках. Главного нет.

Но тут Барцев, разрезвившийся и утративший всякую солидность, вдруг резко замолчал и инстинктивно попытался заслонить собою Ашхарумову: навстречу им по набережной медленно, тяжело шел сутулый человек с огромным камнем в руках. Он тащил его из последних сил, надрываясь, – хотя и человек был большой, под стать камню; он остановился передохнуть – остановились и Барцев с Ашхарумовой.

– Проходите, – сказал он издали слабым, тонким голосом. – Проходите, на меня не смотрите. Я передохну и дальше понесу.

– Вам помощь не нужна? – с облегчением спросил Барцев.

– Нет, это я могу только один. Только сам.

Он постоял немного и снова поднял свой камень и, кряхтя, прижимая его к груди, потащился дальше. Камень тянул его вперед и вниз, и несчастный переносчик тяжестей словно на каждом шагу падал, в последний момент успевая восстановить равновесие; слышно было его сиплое дыхание.

– Я мог бы еще понять, – сказал Барцев, когда они отошли достаточно далеко от странного прохожего, – тащи он бревно. Но камень… он что, на растопку его понес?

– На утопку, – усмехнулась Ашхарумова. – Топить Муму.

– Черт, а вдруг самоубийство такое экзотическое? Прыгнет с камнем, чего доброго… Надо было его остановить!

– Эх, Паша. В душах читаете, а прохожего распознать не можете. Я самоубийц всегда чувствую. Он простой сумасшедший, без всяких самоубийственных вымыслов. Неужели самоубийца будет на другой конец города тащить себе камень, каких на мостовых множество? Тут что-то серьезное, заранее обдуманное и явно рассчитанное на жизнь…

– Да, пожалуй, – успокоился Барцев. – Тащить, когда тут можно с любого места прыгнуть… это я того.

– А вот это в вас как раз от тех, с надушенными бородами. Вам все кажется, что все должны с мостов прыгать. А очень многие счастливы, счастливее, чем были… Он сам не ожидал, что с ней будет так легко.

– Стойте! – вдруг резко остановилась она и подняла руку.

– Что такое?

– Тише… Прошла минута.

– Мне показалось, что сейчас действительно придется спасать кота. Или плачет кто-то?