– Divino! – воскликнула Таня. – Брависсимо!

Однако намека на ревность довольно было Ятю, чтобы вспомнить все сумасшествие давних дней. Ять видел тогда, что они с Таней не выдерживают близости, что в их стычках все больше желания, а в соитиях – вражды; нужно было бежать, подсунув ей другого, доброго, простого, надежного, – и был этот ласковый и простой, с крупными руками, напоминавшими отчего-то лапы породистой собаки; была его мягкость, сила, его двадцать два года, – и Ять прекрасно знал, что Таня клюнет на эти приманки; он подводил к этому как мог, но одного не учел: ее радости. Он ожидал увидеть все что угодно – раскаяние, стыд, метания между ним и новым возлюбленным, – но увидел только открытое, бессовестное счастье. И то, как легко, без малейших колебаний она попросила у Ятя денег на подарок новому возлюбленному, подкосило его окончательно. Ятю она редко дарила подарки. Он не удержался и сказал ей об этом.

– Ты – другое, – совершенно искренне изумилась она. – Ты ведь – почти я… во всяком случае, не отдельно. Зачем я стану самой себе подбирать подарки? Я так счастлива, так ужасно счастлива с ним. Ведь быть с тобой – это быть с собой, а быть с ним – это отвлечься на другого. Ну, Ять, ну, не будь жадиной…

И он не пожадничал, а потом и вовсе устранился, отдав ее окончательно и бесповоротно. Три месяца ненависти к ней сменились двумя годами старательно культивируемого равнодушия. И только в последнюю неделю жизнь вернулась – но вместе с ней вернулись ревность, боль, страх, смутное беспокойство, вина – все, что проникло в его сны. С ней было божественно бодрствовать, но спать с ней было невыносимо: во сне приходило раскаяние, словно с Таней он каждую ночь изменял кому-то.

– А ведь он тебе нравится, – полушутя, полувсерьез кольнул он ее, когда они поднимались к зуевскому дому. Зуев тащился где-то сзади.

– Как Маринелли может не нравиться? – рассмеялась она – Ты привозишь дивных, дивных людей, вокруг нас все дивно… – Она обняла его. Они остановились, Ять гладил Таню по волосам и видел, как далеко внизу, низко опустив голову, пьяноватый Зуев одолевает подъем. Вид у него был потерянный и жалкий.

– Послушай… Ты не думала о том, чтобы в самом деле куда-нибудь податься? – вдруг спросил Ять, нарушая самому себе данный зарок – не касаться будущего.

– За границу, с ним? Ты не поверишь, но он завел сегодня речь об этом. Разумеется, имея в виду нас обоих, – никаких вольностей, он, кажется, действительно тебя полюбил.

– Ну, актерам тут веры нет…

– Пойдем, поговорим наверху. Нечего перед Зуевым… Она открыла дверь своим ключом.

– Так вот, – говорила она на втором этаже, раздеваясь бесстыдно и просто, как всегда, но зная, как она хороша, и потому бессознательно кокетничая, улыбаясь, медля. – Он говорил, что мы оба могли бы уехать с ним, что он удивляется, как ты до сих пор не озаботился этим…

– Что ж мне заботиться. Я не думаю об отъезде. Почему мне здесь плохо, а там будет хорошо?

– Я примерно так ему и ответила. Что ты не сможешь без языка и все прочее. Да и потом, здесь сейчас самая жизнь… Но знаешь, я думаю иногда – ведь я за границей не была три года. Хоть маму увижу.

– Я все-таки думаю, что она сама вернется.

– Ты совсем не знаешь ее. Иногда понимаешь все, а иногда вовсе ничего. Что ты уставился в окно, ныряй же ко мне.

– Да, да… – Ять понимал, что разговор идет важный, а нырнув к ней, он долго еще ни о чем не сможет думать, и они снова не определят своего будущего. – Скажи мне одно: ты действительно хочешь остаться со мной?

– Ты знаешь, что я не перестаю быть с тобой. Куда же мне деться? Это все равно что спросить – не хочешь ли ты, милая, оторвать себе уши?

– Спасибо, мой ангел. И все-таки: пока нам обоим чего-нибудь не оторвали – может быть, действительно есть смысл подумать о каком-то обустройстве? Я не верю, что Крым вечно будет таким межеумочным. Морской фон с дыркой – суй голову и снимайся.

– А как бы хорошо так и дальше! – Таня лежала, закинув руки за голову, и мечтательно улыбалась ему; на столике у кровати горела лампа. – Сегодня то, завтра это, и все новые, новые, новые люди… Ты уже был узником, завтра, глядишь, станешь муфтием… но ты еще не был царем, рабом, надсмотрщиком! Ни разу не допросил меня, шпионку соседней державы! Каким счастьем было бы оставить в стране такой полуостров, на котором разыгрывается вся мировая история! Посылать сюда студентов, устраивать игры, менять власть…

– И ссылать сюда всех радикалов. Чтобы каждый попробовал, как Свинецкий: всероссийская опытная площадка! И России какая выгода, каких катаклизмов она избежит… На казни, естественно, в Крыму вводится запрет: разве что понарошку. Падай, ты убит. Да, в таком Крыму я бы остался. Но ведь этого не будет.

– Не будет, – согласилась Таня. – А впрочем, что мы все о будущем? Тебе уже не нравится настоящее?

– Хочется определенности, какой-никакой. Я бы что-нибудь сочинил…

– Сочиняй, кто тебе помешает? Разве татары?

– Все правильно. И все-таки тебя зацепила эта идея, согласись. Я же кое-что чувствую…

– Только чтобы попробовать. Ты сам говорил, что тут есть что-то странное, располагающее к отъезду. Как будто все сползает в море. Если уж ехать, то из Крыма, – разве нет?

– Может быть. Да и морем – как-то лучше, чем сушей. Я только не хочу сейчас. Мне бы досмотреть.

– Конечно, – кивнула она. – Конечно, досмотрим. И потом, мы попробовали далеко не всё…

20

Ять сидел в кофейне Пастилаки на набережной, когда бородатый странник с детски-ясными глазами и кротким бледным лицом спустился по главной улице Гурзуфа и остановился как бы в раздумье. Задерживаться странник не собирался. Он надеялся разжиться тут парой лепешек да, может, четвертушкой круглого овечьего сыра, делать который татары были первейшие мастера. Постоявши на площади перед управой, над которой реял зеленый флаг татарского правительства, он отправился к морю: там, на берегу, аппетитно курился над крышей дымок.

– Здравствуйте, оседлые люди, – сказал странник, переступая порог кофейни, кланяясь и широко крестясь.

– Будь здоров, будь здоров, – словоохотливо отозвался Пастилаки. – Кофе турский, кофе грецкий, кофе арабский?

– Кофию я не пью, – виновато сказал странник. – Кофий – баловство одно, не в обиду тебе, хозяин. Я бы водички испил да лепешечки кусок съел, одна беда – заплатить мне нечем. Ежели не побрезгуешь, я тебе отработаю.

– Э! – Грек махнул рукой. – Какие теперь деньги? Каждый приходит, придумывает свои деньги. Садись, пей свою воду, вот тебе хлеб. Будет власть, будут деньги, вернешься сюда на купания, разочтемся.

– Не вернусь, – вежливо, но твердо сказал странник. – Я лучше сейчас тебе крыльцо починю или, если надо, крышу перекрою. Возвращаться нам никак нельзя.

– Что, примета плохая? – спросил из угла Зуев. Он играл в нарды с маленьким круглым татарином, хозяином скобяной лавки на выезде из города.

– Не примета, оседлый человек, – ласково отвечал странник. – Не примета, а вера. Ходим по свету, дважды в одно место не заглядываем. А ты что, оседлый человек, на меня так смотришь? Ай встречались где?

Последние слова относились уже к Ятю, который с самого появления нового гостя не сводил с него глаз и морщился, то ли силясь припомнить обстоятельства их прошлых встреч, то ли уже припомнив и ужасаясь переменам в знакомце.

– Встречались, – тихо сказал Ять. – И у Ираиды Васильевны, сестры вашей, и у Бугаева на Арбате.

Пастилаки изумился, увидев, как странник резко вскочил с места, подбежал к столу Ятя и склонился к самому его лицу.

– Без очков-то и не разглядеть, – бормотал он, – треснули очки-то, где и взять новых… Ах ты, Боже мой, ведь я людей из той жизни почти не встречал с той самой поры, как братья меня позвали! Как, как вы здесь? Неужели тоже теперь ходите?! – Он гладил Ятя по плечу, тормошил его, называл по имени-отчеству, в речи его замелькали московские и питерские литературные фамилии, и обороты, появившиеся в ней, никак уже не напоминали речь странствующего богомольца.