– Я – знаю пессимистов, это – легко, – покашливая чаще обычного, говорил Хламида. – Проще всего сказать: мы бережем белизну одежд своих и от грубой жизни держимся подальше, политикой же не занимаемся вовсе. Но культура никогда не служила политике, хотя марксисты и трактуют ее как всеобщую наложницу, которая с кем делит кров, тому и принадлежит. Должны ли мы, презирая власть, отказываться от кровного дела своего – созидания всемирной культуры? «Никак», любил отвечать один публицист, более известный под именем Павла. Прислуживаем ли мы власти, занимаясь делом жизни своей? Никак: мы служим детям нашим и детям детей наших.

Глава издательской коллегии, как называли теперь елагинцев, все говорил и говорил, не забывая влажнеть глазами в трогательных местах. Наконец он сделал особенно долгую паузу, закурил и закашлялся.

– Простите назойливость мою, – сказал он глуше обычного, – говорить – не с кем, а писать – не все напишешь. Я болтать люблю, а слушателей – нет у меня.

– Переселяйтесь к нам, – нелюбезно пригласил Алексеев.

– Рад бы в рай – грехи не пускают, – виновато улыбнулся Хламида. – В доме приживальцев и гостей полно, я сам-девят, да и… суетлив я очень для академической жизни. Бегать надо то в редакцию, то в издательства, а от вас – далеко будет. Впрочем, если сбудутся прогнозы скептиков и всем нам рано или поздно дорога за Можай, то там заживем все вместе – надеюсь, дружно. Я – сидел, это – нетрудно» а впрочем, не будем уподобляться глупой птице, которая все хочет накликать бурю на голову свою.

Елагинцы переглянулись. Столь явного отречения бывшего романтика от собственных ранних иллюзий не ожидал никто.

– Да-с, много ерунды пустил в свет, а потому прошу: когда будем составлять том современной поэзии, меня не включайте… нет – не включайте. Молодые несмело заулыбались. Для них Хламида был мэтром.

– Что ж, приступим. Каковы, господа, будут предложения ваши по составу первых тридцати томов?

К заседанию готовились тщательно: вся питерская профессура была дружна, а потому в коллегию был приглашен известный античник Локтев. Он переселился бы в коммуну охотно, ибо давно уже вдовел и сильно страдал от одиночества и недостатка ухода, – однако боялся оставить коллекцию и библиотеку, которые, впрочем, мало кому были нужны в Петрограде 1918 года.

– Я полагаю, – звучным лекторским голосом, который непонятно как умещался в тщедушном, скрюченном тельце, заговорил Локтев, – что архаическим литературам следует уделить как можно более места. Народу всегда ближе эпос, и собственный мой опыт показывает, что представители любого народа, даже самой необразованной его части, восторженно воспринимают эпические поэмы, относящиеся к временам, так сказать, детства человечества. Начать библиотеку всемирной словесности должен, по моему разумению, Гомер, чьи права неоспоримы…

– Отчего же не Библия?! – с горячностью встрял Корнейчук. – Простите меня, Виктор Васильевич, но если говорить о древности, то древнее Книги Бытия вряд ли есть литературный памятник…

– Вы позволите? – вступил в разговор Ловецкий. – Мне кажется, что, начав библиотеку с Библии, простите за тавтологию, мы думаем не столько об интересах литературы, сколько о манифестации…

– Я думаю, сегодня такая манифестация весьма уместна, – твердо сказал Долгушов. – Это с самого начала заявляет нашу позицию…

– Господа, Библия есть в каждом доме, часто во множестве экземпляров, – не соглашался Локтев, любивший Грецию и не любивший попов. – Самый необразованный крестьянин знает, за сколько дней Бог сотворил мир, и понятия не имеет, сколько лет продолжалась осада Трои. Между тем насчет творения мира за семь дней все довольно спорно, а насчет осады Трои Шлиман доказал неопровержимо, что…

– Виктор Васильевич, голубчик! – простонал Корнейчук. – С гимназических времен помню все про осаду Трои и не знаю, сделала ли меня эта история хоть на йоту человечнее. Кроме плача Приама и Ахилла, не нахожу там трогательного эпизода. Библейские же легенды – разумеется, с тщательным научным комментарием – способны напомнить о фундаментальных ценностях человеческого сообщества…

– Вы имеете в виду комментарий разоблачительный? – точно выбрав момент, подал голос Казарин. – Так сказать, утверждение литературной ценности с попутным разоблачением культа?

– Я не давал вам повода, Вячеслав Андреевич! – взвился Корнейчук.

– Я только предположил, – пожал плечами Казарин. – Мне кажется, что Совкомпом… или как это в точности называется… не будет приветствовать издание религиозной литературы, хотя бы и в научных целях.

– Я полагаю, господа, – оборвал полемику Хламида, окая сильнее обычного, – что издание одной только Библии было бы несправедливым в стране многих верований, как Россия. Я полагаю, что Библия с кратким научным комментарием должна быть издана вместе с Кораном и Ведами на правах дополнительных томов, не в самой библиотеке, а как бы при ней (он нажал на «при»). Воля ваша, я в церковь не хожу, но воспринимать эти сочинения как чисто литературные, кто бы их ни продиктовал, мне не удается. Значение их иное, а потому, уважая предложение Николая Ивановича, я предложил бы начать уж с Гомера… ибо по нему не крестят, не женят и не отпевают.

По Средневековью прошлись галопом. Видно было, что никто его особенно не любил. К семнадцатому веку, однако, набралось уже двадцать томов из тридцати задуманных; почти невозможно было вообразить пролетария, который после рабочего дня, хотя бы и восьмичасового, и проведенного в статусе хозяина жизни, взялся за Сервантеса. Некоторое время поспорили о том, включать Рабле в полном виде или адаптировать, – Хламида заметил, что убирать непристойности «никак невозможно», ибо они и сыграют роль главной приманки для пролетариата, тем самым приблизив к нему глубокое гуманистическое содержание. О Рабле Казарин помнил только – и то из университетских лекций, – что там подтираются гусенятами. Это было по-пролетарски.

– Зато Шекспира, – предположил Долгушов, – я включил бы почти полностью, ибо самая логика его пути есть увлекательнейшая драма и главный аргумент против гипотез о коллективном авторстве.

– Об актере Шекспире, – насупился Хламида, – спорят весьма много и, смею сказать, бесплодно. Народный наш комиссар Чарнолуский, которого честь имею знать и любить с пор уже незапамятных, по склонности своей к авантюризму популяризует сюжет о графе Рэтленде. Любит он этого графа, как иная простая девушка любит почитать о виконтах. (Казарин не преминул заметить про себя, что в самой слабой из пьес Хламиды про виконтов читала проститутка; хорошо же он думает о наркоме, – рассказать к случаю.) Главное доказательство рэтлендианцев – некие Розенкранц и Гильденстерн в списке однокашников оного графа. Я хоть и признаю это убедительным, а – не верю: ну, может, рассказал он Шекспиру, а? Или, может, всех датчан звали они в те времена Розенкранцами и Гильденстернами, как в Италии иной простолюдин зовет всех русских Иванами?

– И потом, – развязно заговорил кто-то из молодых, – я не верю, чтобы заветную вещь можно было напечатать под псевдонимом. В любом, кто пишет под чужим именем, легко заметить неискренность. Не случайно большинство революционеров, и Ленин в частности… непременная кличка, чаще всего со значением…

Повисла неловкая пауза. Юноша и сам понял свою ошибку – конечно, это была случайная бестактность, а не сознательная попытка уязвить Хламиду, ни строки не напечатавшего под собственным именем.

– Бывает такой псевдоним, что прирастает, – заметил Казарин. Он почел для себя более выгодным защитить в этой ситуации Хламиду – трудного противника, но полезного союзника. – «Ленин» – гораздо точней его природной фамилии, которой я и не припомню; если бы не умственная лень русского народа, кто поверил бы ему?

– С Лениным иначе, – Хламида успел кинуть на Казарина быстрый благодарный взгляд. – Он, я думаю, сознательно выбирал. Лишний он тут, и сам понимает, что лишний. Посмотрите, какой ряд выстраивается: Онегин – Печорин – Волгин (ежели вы «Пролог» читали, скучнейшая, кстати, книга) – Ленин. Он – один такой среди них, практик еще небывалый, и – тяжко ему среди демагогов и спекулянтов марксистских…