– А мою книгу, – с усилием спросил Ять, – вы тоже у кого-то взяли на хранение?

– Нет, это из разряда диковин, – небрежно отвечал Клингенмайер. – Купил в Египте. Ять помолчал.

– Я уезжаю навсегда, – заговорил он наконец, – а это всегда немного похоже на смерть. Не думаю, что от меня останется многое. Позвольте, и я вам оставлю что-нибудь.

– Это ваше право, – кивнул Клингенмайер.

– Что же мне оставить вам? – вслух задумался Ять. – Ведь у меня почти ничего нет… по крайней мере, с собой…

– Заходите еще раз.

– Возможно, но я чувствую, что надо сейчас сейчас. Знаете что? Ведь вы возьмете записку?

– Конечно, – кивнул Клингенмайер. – Прошу.

Он принес лист желтой бумаги, похожей на пергамент, и гимназическую чернильницу-непроливайку с железной вставочкой. Пока Ять писал, он достал из ящика такой же пергаментный конверт и аккуратно вывел на нем фамилию, имя и отчество Ятя, изобразил в скобках большой ять, чтобы не забыть о приросшем псевдониме, и стал ждать.

Ять колебался недолго. Он взял перо и аккуратно написал:

«Бђло-сђрый блђдный бђс

Убђжал поспђшно в лђс.

Бђлкой по лђсу он бђгал,

Рђдькой с хрђном пообђдал

И за бђдный сђй обђд

Дал обђт не дђлать бђд».

– Вот и всё, – сказал он, дуя на листок.

– Вы позволите? – спросил Клингенмайер.

– Конечно, прочтите. Антиквар просмотрел записку, кивнул, словно догадывался об ее содержании, и упрятал в конверт.

– Что, жалкий итог? – криво улыбаясь, спросил Ять.

– Ничего не жалкий, – ласково утешил Клингенмайер. – Очень многие и этого не смогут о себе сказать.

32

Почти весь май прошел в прощальных визитах. Ять отважился зайти и на Елагин остров, где ничто уже не напоминало о филологической коммуне. Дворец объявили памятником, да так и оставили забитым, словно и не было тут никакой коммуны; и Ять уже почти верил в это. Было, однако, одно посещение, которое он долго откладывал – но которое было отчего-то ему особенно необходимо. Этот последний его визит, за день до отъезда, был на Васильевский остров, к Зайке. Ять не вполне понимал, почему он хочет ее увидеть. Вероятно, причина была в том, что к весне девятнадцатого года странная девочка-женщина Зайка, в которой не было ничего женского – только милые беспомощные глаза, пухлые губы, домашние запахи, – была единственным существом, которое он по-настоящему жалел. Ее внутренняя тишина словно уравновешивала весь шум и лязг семнадцатого, весь подспудный гул восемнадцатого. Правда, не слышала она и музыки… но была ли музыка?

Она была дома и сама открыла; увидев Ятя, улыбнулась прелестной щербатой улыбкой и, поправляя очки, попросила зайти. За подол ее серого шерстяного платья держался кривоногий рахитичный младенец. Удивительно было, что она не похудела: в ее круглом, очень белом лице, во всем теле под зеленой вязаной кофточкой (явно собственного производства) угадывалась та же детская полнота, что и два года назад, во времена сравнительно благополучные. Жизнь ее не брала. Ведь худеешь не тогда, когда голодаешь, а тогда, когда иссыхаешь; невозможно было представить жар, который иссушил бы этот родник органического, неразборчивого доброжелательства, это инстинктивное желание греть, жалеть, утешать.

– Зайка, – улыбаясь как можно бодрее, сказал Ять. – Я уезжаю отсюда. Она сразу поняла и опустила глаза.

– Что ж, дай вам Бог. Я, знаете, все боялась, что вы сердитесь… еще за тот раз…

– Господи, Зайка, что вы ерунду городите! Вы-то при чем были? И Валя Стечин – милейший человек…

– Да, Валя очень умный! – уважительно сказала Зайка. – Он в Пскове сейчас, у друга. Но, знаете, посылает денег семье своего приятеля, который на фронте. Так что это разговоры только, что он никого не любит…

– Да я знаю, хватит вам всех защищать. Я, по-вашему, пришел ругать Стечина? Нет, конечно!

Ребенок отвратительно заголосил; точней, пронзительный этот писк нельзя было назвать голошеньем, но лицо его покраснело и исказилось так, словно он ревел паровозом.

– Ну что это?! – беспомощно утешала его Зайка, подняв на руки. – Ну что это мы плачем? Мы же только что целый сухарь ухомячили… Это жильцов наших сын, – пояснила она Ятю, – они оба ответственные и все время на Гороховой, а Марк со мной…

– Его зовут Марк? – переспросил Ять.

– Маркс вообще-то, – улыбнулась Зайка, – но так привычнее. Хотите подержать?

– Нет, нет, увольте. Я Маркса в любом виде боюсь… Зайка посмотрела на него неодобрительно:

– Он же маленький!

– Да они, знаете, и не заметишь, как вырастут… Так я вот о чем, Зайка. Я вам хочу сказать, что вы будете очень счастливы. Верьте моим предсказаниям, они сбываются. Зайка порозовела.

– Наследство получу от французской тетушки? – И, не удержавшись, прыснула.

– Нет, нет. Гораздо проще. Вы просто скоро будете счастливы, вот и всё; и это будет сопровождать вас всю жизнь. Говорю вам это совершенно серьезно, потому что знаю. Не сомневайтесь, просто возьмите на веру. Так и будет.

– Вам, – сказала она смущенно, – надо внушением заниматься. Вы не пробовали?

– Пробовал – безуспешно, – сказал Ять. – Людям можно внушить только то, что они сами хотят услышать. А вы не верите в свое счастье, и потому вас разубедит только жизнь. Так вот, я клянусь вам чем хотите, что жизнь ваша будет счастливая, прекрасная, вы будете всеми любимы… Подождите, не перебивайте. Сейчас дурные времена, и никто ни в чем не уверен. Но когда-нибудь они кончатся, и тогда окажется, что я был прав и вы тоже. Никогда не сомневайтесь в своей правоте, слышите – ни минуты! Вам нет нужды искать правду, потому что она вам дана с самого начала. Вам все дано, вам ничего делать не надо. Понимаете, мы все ищем доказательства бытия Божия, и найти их очень трудно, потому что… это как если бы сыщику пришлось искать самого себя. Я не знаю, верите ли вы в Бога…

– Я тоже не знаю, – серьезно кивнула Зайка.

– Ну, и хорошо – меньше будет соблазнов собой гордиться. Вот говорят: как Бог терпит всякое зло? Так ведь он не терпит, зло истребляется… и не в последнюю очередь вашими руками.

– Да что же я могу? – окончательно смутилась Зайка. – Вы из меня Жанну д’Арк сделали, а я ужасная трусиха…

– Все великие подвиги совершаются трусами, от страха перед собственной совестью. Но вы продолжайте себя терзать, это очень полезно. – Он размахивал руками в темной прихожей; юный Маркс положил палец в рот и затих, глядя на него. – Живите как Бог на душу положит, слушайтесь только себя, любите кого хотите, страдайте из-за кого хотите (страдать вы будете, без этого какое же счастье), – но только не сомневайтесь в себе. Я считал долгом вам это сказать, потому что вы сомневаетесь. Знаете сказку про яблоню? Кажется, кто-то из немцев. Я в детстве все плакал над ней, – Ять почувствовал, что близок к этому и сейчас, впервые за долгое время: удивительно действовала на него эта квартира, все еще уютная, пахнущая домом, несмотря на вселение ответственных товарищей с Гороховой. – Там мальчик любил яблоню, и яблоня была счастлива. Он играл в ее ветвях и ел ее яблоки, и она была счастлива. Потом он вырос здоровым таким балдой и ушел из дома, а когда вернулся, то яблоню эту при каких-то там обстоятельствах срубил, она окно ему, что ли, застила, – и она опять-таки была счастлива, хотя не совсем. Мне очень понравилась там эта трогательная сноска насчет того, что не совсем. Ну вот, а потом он состарился, так? – и присел отдохнуть на пень, и сказал: «Боже, какой прекрасный, удобный пень, а я и не замечал его!»

– И яблоня была счастлива, – закончила Зайка.

Он сбежал вниз по лестнице, все еще несомый волной; то, что он чувствовал при виде этой девочки, для которой Абсолютное Благо было еще естественней, чем для него – изгойство, было несравненно больше любви и куда ближе к религиозному поклонению. Это добро, без каратаевской инертности и мученической жертвенности, простое, домашнее, жалкое, еще ясней доказывало Бога, чем лишняя буква ять. Пока все искали Россию, Россия переселилась сюда, в эту квартиру на Васильевском острове, в близорукую девочку с неловкими руками.