Теперь он быстро шел к Лазаревской, не встречая по пути ни одного извозчика; нес банку французского яблочного повидла, которую Клингенмайер, не слушая возражений, вытащил из запасов и всучил ему. Охрану, выставленную у ворот больницы после убийства Кошкарева и Шергина, сняли неделю спустя: проход на территорию был снова свободен. В парке, пошатываясь от слабости, бродило несколько больных в линялых коричневых халатах; флигель душевнобольных – в глубине парка, темно-бурый, под восьмым номером, – хорошо был виден: обычно его скрывала листва. Старенькая сиделка Анна Ильинична укоризненно покачала головой – Ятя давно не было.

– Спрашивала? – ответ, впрочем, был ему известен. Сиделка покачала головой.

– Вы придете – оне и рады, – уныло сказала она, – а уйдете – и помину нет…

Он пошел по желто-коричневому коридору; навстречу страшно исхудавший, давно ему знакомый посетитель – они встречались иногда – вел все такую же огромную, разбухшую жену. Сумасшедших ничто не брало. Водянистая толстуха подняла на Ятя такие же водянистые, бесцветные глаза и проскрипела обычное «Вашей светлости кадетской матрафанский матрафет» – смысла этого приветствия не понимал никто. Муж, как всегда, неприятно осклабился.

Плата за отдельную палату была, по счастью, внесена еще в декабре; Ять помедлил на пороге, потом решительно, без стука, вошел.

Мать сидела к нему спиной, за столом, прилежно водя пером; чернильницы на столе не было, и пера она не обмакивала. Ять молча смотрел на ее худую спину и совершенно седые короткие волосы – она всегда стриглась коротко и так же требовала стричь ее в Лазаревской. Она не слышала, как он вошел, и он не сразу решился подать голос.

– Мама, – позвал он наконец. Она обернулась.

– О! Погоди, милый, секундочку. Я доканчиваю. Завтра, ты знаешь, срок, а у меня шесть страниц еще. Присядь, сейчас будем обедать.

Это был ее голос, ее интонация, так она всякий раз встречала его, еще когда не превратилась в машину, – и то, как ясно и радостно звучала ее речь, было для него неоспоримым свидетельством того, что мать прежняя, что рассудок ее цел, только помрачен.

Он знал все, что будет: мать дернет звонок, войдет сестра милосердия, внесет миску картофеля с ломтем хлеба, пойдут расспросы – все в одних и тех же словах; так было сначала в их доме, потом в Лазаревской, еще респектабельной и мирной; потом в той же Лазаревской, битком набитой ранеными, – к душевнобольным, впрочем, жертвы войны почти не попадали. Угодил туда с фронта только один офицер, которому взбрело в голову, что если целью войны является взаимное истребление, то покончить с войной можно быстрей, истребив своих; он убил пару своих солдат, но застрелиться не успел. Вскоре он впал в слабоумие и был перевезен в интернат для буйных.

В середине ритуала (он открыл повидло, она попробовала, похвалила, но, кажется, не почувствовала вкуса) и случилось то, чего он так ждал десять лет: между вопросом о том, что он намерен делать летом, и разговором о том, что жениться ему еще рано, мать вдруг прижала палец к губам, глазами показала на стены и, сложив пальцы щепотью, изобразила, что хочет что-то написать; он обшарил стол – чернильницы нигде не было, только в кармане пиджака был огрызок карандаша, подобранный недавно на улице: вдруг сгодится. Сгодился. Он сунул ей тетрадный листок, на котором она только что незримыми чернилами записывала воображаемый перевод.

– Италия, конечно, хорошо, но мне лучше, чем в Карташевке, нигде не бывало, – проговорила она, словно в расчете на шпиона, притаившегося за дверью, – сама же вывела на листе кривыми быстрыми буквами: «В городе нехорошо».

Ять кинулся к ней, схватил за руку – но она, гневно нахмурившись, вырвала руку и властным движением вернула его на место. Для кого-то они должны были и дальше разыгрывать свой спектакль.

«Сиди», – прочел он.

– А все-таки за границей чувствуешь жизнь, – подал он свою реплику. – Здесь – словно и не уезжал никуда…

Она кивнула; тут, перед переходом на женитьбу, была пауза, и мать с лихорадочной быстротой написала: «Повторяй все».

Он посмотрел на нее вопросительно.

«Каждый день повторяй все, ничего не меняя», – написала она. Буквы были крупные, листок закончился.

– Это глупости, мама, – засмеялся он. Надо было любой ценой разговорить ее: она впервые за десять лет вырвалась из замкнутого круга повторений. Если вышибить ее из колеи безумия можно было только ценой революции – пусть будет революция. Теперь он по крайней мере мог проникнуть в причины ее помешательства, а значит, найти и выход.

– Глупости не глупости, а отец твой сделал мне предложение, только получив место, – говоря это, она не переставала писать на другой стороне листа, прорывая бумагу. «Если повторять, можно удержаться», – прочел он.

– Я давно обеспечил себя.

«Ежедн.», – написала она.

– Ну, посиди еще, а я допишу, – сказала она наконец, и в это время он обычно уходил, но теперь уйти просто так было немыслимо. Он подошел к матери, умоляюще заглянул ей в глаза и стиснул руку.

– Витечка, Витечка, – повторила она вдруг почти беззвучно и, обхватив его голову, заплакала. Больше он не добился ни одного осмысленного слова, – она сидела на своем стуле, уронив руки, и тупо смотрела на дверь.

– Но ведь я не Виктор, вы-то знаете, – больше всего боясь сорваться, повторял он Зудову.

– Конечно, нет, – спокойно кивал тот.

– Тогда что же это такое?

– Это довольно редкий случай, – Зудов уже накапал ему успокоительных капель, предложил чаю, утешил как мог, – но Ять все не желал смиряться, что никакого прорыва нет. – Я давно догадывался, а в прошлом году это стало очевидно.

– Как вы могли не сказать мне?

– Видите ли, вы могли изменить свое поведение… это встревожило бы ее… Я знал, что рано или поздно она вам скажет. В этом безумии своя логика если каждый день делать все одно и то же – можно удержать мир в неизменном положении. Видимо, она что-то чувствует… догадывается… может быть, слышит наши разговоры… И сами подумайте: когда столько раненых в парке…

– Но ведь это началось десять лет назад!

– Значит, десять лет назад ей по каким-то причинам показалось, что скоро все рухнет.

– А почему она сказала мне только сейчас?

– С этим сложнее. Может быть, устала хранить тайну. А еще вероятнее, что-то заметила в вас… и позвольте вам заметить, вы в самом деле переменились. Вид истощенный, явное малокровие.

– Наверное, я тоже схожу с ума, – кивнул Ять. – И она чувствует – ведь я не чужой ей.

– Это вряд ли. Мне она тоже намекала… впрочем, врач для душевнобольного – почти родственник. Хотела предупредить…

– Но, значит, все это время в ней идет напряженная душевная жизнь! Значит, она доступна убеждению… контакту… понимает свое положение, что всего ужаснее… Зудов покачал головой.

– Жизнь – идет… но ведь и лошадь ходит по кругу. Это замкнутый круг, без выхода. И движется она по нему в самом деле очень интенсивно – но тем меньше шансов, что кто-то будет услышан. Не беспокойтесь, при малейших признаках беспокойства я назначу новое лечение – может быть, снотворное, может, душ…

– Больницу не закрывают?

– Пока нет. Ходят слухи, что переформируют… но больных в любом случае не выкинут на улицу. Это ведь совсем с ума сойти надо. – Как все психиатры со стажем, Зудов. относился к безумию в высшей степени иронично и понимал, что каждый давно рехнулся по-своему.

Он не успел договорить, как в кабинет его ворвался маленький небритый человечек с воспаленными глазами. Ять узнал его тут же.

– Не смеете, доктор! – кричал он, издевательски подчеркивая слово «доктор». – Не выйдет! Вы можете так и этак, но против мандата вы никаким макаром не можете! Революция – это не тити-мити! Революция имеет себя полагать через раскрепощение всех, всего! Вы не можете больше держать за ужасными дверями того, кто имеет проекты! Я пришел с одним полномочием, а приду с двумя полномочиями!

– Этот вот, – спокойно продолжал Зудов, не обращая внимания на вопящего гостя, – давний пациент Семеновской больницы, доктор Калинин публиковал в «Психиатрическом вестнике» лет пять назад его проект переустройства городской архитектуры. Пишет примерно по проекту в месяц. Теперь у него идея – освобождение душевнобольных. Достал где-то мандат, подделал подпись кого-то из комиссаров, является каждый день…