– Кстати, – не удержался Ять и ударил под дых. – К кому ушла ваша Марья?

– К Барцеву, – спокойно ответил Казарин. Он снова лег, вытянулся и закрыл глаза, всем своим видом показывая, что до предела утомлен разговором – а может, и вправду устал? – Помните, рыжий… бородатый?

– Боже мой, но ведь он идиот!

– Не такой уж идиот, как оказалось. Мне даже кое-что нравилось у него… Она хотела его сюда привести, но тут уж я встал горой. – Немыслимо было себе представить, чтобы Казарин, лежащий тряпкой, встал горой. – Никто из них сюда не войдет, пока тут мы… хватит уже осквернений. А ваша к кому ушла?

– К очень славному типу. Скучноват, правда… но надежен. Историк. Они вместе уехали, он ради этого продал дом. Может, все действительно правильно: я бы дома не продал.

– Удивительный вы человек, Ять, – желчно проговорил Казарин. – Как это вы умудряетесь так безопасно жить, ни в чем не замараться? Из квартиры вас выгнали прелестные люди, невеста ушла к очень славному типу… Нельзя же, в самом деле, вот так проскользить, надо же когда-нибудь и возненавидеть кого-нибудь до смерти… и подставить себя под настоящий удар… Дивлюсь вам, право.

Он сам не замечал, как почти дословно повторяет обращенные к нему хмелевские упреки месячной давности, – но теперь у него было на это право.

Конечно, думал Ять, переходя по мосту на Крестовский остров. Конечно, мне нечего там делать. Выдумали себе обреченность и купили за нее правоту. Очень просто. Я в детстве, бывало, прятался от всех в чулане: сначала мне очень нравилось, как я сейчас всех напугаю… потом начинал досадовать, что никто меня до сих пор не хватился, и наконец уже ненавидел их за то, что они так легко обо мне забыли; может быть, именно в чулане, среди собственных старых игрушек я и понял впервые, что смерть – это примерно так же: вычли меня, и никто не вспомнит… И я выходил злой, зареванный, и мать долго, долго не могла успокоить меня… Заперлись в чулане со старыми игрушками – твердый знак, государь, профессорский статус – и ждут, пока за ними придут; да никто за вами не придет! Права была девочка, что сбежала оттуда.

4

На прилукинской даче тоже переменилось многое: на березах и соснах, подступивших к покосившимся заборам, красовались красные треугольники и черные крути, а на самой даче вывешен был транспарант с четырьмя крупно намалеванными буквами ЕПБХ – трудно было вообразить большее неприличие. Подле каждой из букв виднелась жирная точка, словно подтверждавшая: да, за каждой буквой стоит вполне конкретное слово. Наверняка тут был вызов общественной морали – не могли же они не понимать, что у них получилось? Ять заулыбался было, но тут ему навстречу прямо из дверей ЕПБХ выпал moi-футурист Лотейкин. Он явно был не на шутку перепуган, хоть и старался соблюдать респектабельность – вот, спешу на прогулку прекрасным апрельским днем… Вслед ему неслись громовые проклятия.

– И чтобы духу твоего тут не было! – ревел Корабельников. – Сунешься – в Невке утоплю!

– Но Саша! – заячьим голосом взывал Лотейкин. – Уверяю тебя, что все…

– Спекулянтов уверяй, мародер! – пробасил глава футуристов. Из дверей вылетел и шмякнулся в грязь возле Лотейкина узелок с вещами.

– Лик-ви-дирую! – пообещал напоследок Корабельников. Из окон прилукинской дачи выглядывали хохочущие лица Краминова, Барцева и – да, в этом не могло быть сомнения – Ашхарумовой. На крыше прилаживал к трубе что-то футуристическое художник Черемных: оторвавшись от работы, он одобрительно наблюдал за изгнанием бывшего собрата.

– Вы все скоро побежите туда! – провизжал Лотейкин. – И нечего тут играть в чистоту! Я прекрасно знаю, кто еще… – тут он осекся.

На крыльцо вышел огромный, голый по пояс Корабельников, мрачно жуя папиросу. Руки его были скрещены на груди, а за спиной так и угадывались крылья пролетарского демона: одно черное, другое красное.

– Пошел вон, гнида! – заорал демон, и Лотейкин, подобрав узелок и оскальзываясь в жидкой грязи, поспешил к мосту. Поравнявшись с Ятем, он жалобно улыбнулся:

– Теоретические споры. Саша совершенно невыносим. Никаких несогласий не переносит…

– Ять, Ять! – закричала Ашхарумова, распахнув окно. – Где вы были все это время? Идите сюда!

– Не слушайте его, он врет! – вторя ей, высунулся из окна ликующий Барцев. – Он к елагинцам жрать ходил! Небось к ним теперь. Ну, они его не очень-то и примут, перебежчика.

– Если бы по идейным соображениям, никто бы слова не сказал, – захлебываясь, рассказывал Краминов. – Вот Маша к Казаринову ходит – все же знают, что он болен. Мы не звери, верно?

Маша слушала, невозмутимо стоя в углу и по-корабельниковски скрестив руки. Ять украдкой взглядывал на нее: нет, не переменилась. На ней в самом деле ничто не оставляло следа: те же круглые смородинные глаза, тот же румянец и чистый, открытый лоб. Барцев по временам перехватывал эти взгляды, словно говоря: что, хороша, да? Хороша Маша, и теперь наша.

– И чем вы тут заняты? – поинтересовался Ять.

– Да кто чем, полная свобода. Давайте и вы к нам, дело найдется. Сейчас вот к Первому мая готовимся, впервые будет в Питере демонстрация без полиции и ограничений. Думаем весь город превратить в эстраду.

– А что такое ЕПБХ?

– Единое Петроградское братство художников, – серьезно ответил Краминов. – Мы живем в эпоху сокращений, когда каждое слово сводится к букве, к знаку. В будущем сокращения должны вытеснить обычную фразу. Например, вместо «Который час?» будет сначала «КЧ», а потом какой-нибудь особенный звук…

– В будущем у всех будут свои часы, – серьезно поправил Барцев.

– А вам не приходило в голову, что это… довольно двусмысленно? – все еще полагая, что его разыгрывают, спросил Ять.

– Что двусмысленно?

– Да вот это ваше ЕПБХ. Это же можно расшифровать и… не знаю… Ежи против бешеных хомяков… Ашхарумова захлопала в ладоши:

– Браво, Ять! Да вы совсем наш! Переходите к нам, честное слово.

– А что, очень может быть. Меня уплотнили, вы знаете?

– Меня тоже, – небрежно кивнул Краминов. – Я теперь домой и не захожу. Всё – тут. Правда, Ять, давайте! Рук не хватает. Будете кубы клеить, плакаты писать…

– Да не слушайте вы его, Ять! – перебил Барцев. – Тут каждый делает что хочет. Корабельников, конечно, немножко диктатор, но иногда слушается. Мельникова, например. А Мельников вообще ничего не делает, он будущее вычисляет. У нас поголодней, конечно, чем у елагинцев. Спекулянтов не пускаем. Паек сохранился кое-какой, потом платят за «Окна»…

– Какие окна?

– Да так, пишем, – уклончиво улыбнулся Барцев. – Самописьма продаем, то есть автографы. На Сенном книжный рынок, зайдите посмотреть. Вы где были-то?

– В Крыму.

– А Таню видели? – оживилась Ашхарумова.

Ять хотел соврать – не нашел, разминулись, – но тут же разозлился на себя и на нее: какого черта ему юлить перед девчонкой?

– Да, видел. – Он посмотрел на нее в упор. – Я ведь за этим и поехал.

– Ну что, как она?

– Почти как вы, – сказал он чуть жестче, чем хотел.

Ашхарумова отвела глаза. Барцев быстро посмотрел на нее, потом на Ятя, но промолчал.

– Нет, серьезно, переселяйтесь! – спас их от неловкости Краминов. – У нас тут, правда, двое противных типов – то ли для охраны, то ли для связи с правительством… Но они в общем безобидные. Мы притерпелись.

– А Льговский что же, ушел?

– Ему поп наш не понравился. У нас же теперь и поп свой, обновленец. Говорит, что благословляет революцию. Хитрит, конечно, но рисковый: ездит по церквам, проповеди говорит… На митингах выступает. Мистерию Сашкину благословил… Ах, это все так долго рассказывать! Если вкратце, Соломин считает, что большевики должны построить красную империю. Они с Сашей чуть не задрались, но я помирил. По-моему, сейчас надо сообща, а разберемся потом…

Все это слишком напоминало разговоры в подвале Амалии фон Кирстенхардт, и Ять поднялся уходить.

– Где же вы живете? – спросила Ашхарумова.

– Пока – у приятеля… Кое-какие сбережения у меня остались, уплотнители не тронули, – но газета закрыта, работать негде… В крайнем случае приду клеить кубы.