– Ушла, ушла, – повторил Казарин, не открывая глаз и не шевелясь. – И я думаю, правильно. Это должно было быть, и лучше, что так. Вы решите, вероятно, что я зол на нее, – нет. О, если бы я мог быть на нее зол… Но иногда я думаю, что и сам бы хотел… не сразу, конечно, не с начала, но чем дольше, тем сильней я подталкивал ее. Знаете, есть сюжеты… их власть велика; полюбил молодую, привязал к себе, мучил – ясно же, что уйдет, должна уйти. Бывают такие молодые, что остаются по доброй воле, и не ради тебя, а потому, что видят в этом служение. Согласитесь, так хуже. Есть тут какое-то вранье. Если хотите курить – курите, у нас теперь много всякого… добра.

Он лежал вытянувшись, говорил медленно и едва слышно.

– Вам не до меня теперь, – сказал Ять. – Я зайду еще. – И он поднялся уходить.

– Посидите, – просительно выговорил Казарин. – Посидите, вам я могу сказать… я же знаю, у вас было подобное. Мне надо говорить, я привык, что в комнате кто-то есть, и одному трудно… До сих пор ошибаюсь – доплетаюсь до этих, с лотками, и говорю: дайте нам… нам нужно… А между тем нам ничего не нужно, и я почти труп. С ней было бы хуже, но без нее… – Он неожиданно всхлипнул, из угла закрытого глаза скатилась маленькая слеза.

– Но мне казалось, она любила вас, – после паузы заговорил Ять. Казарин открыл глаза – огромные, черные.

– Она и теперь любит, – с жаром сказал он. – Конечно, любит. Это самое страшное. Она приходит иногда – вы знаете? Не может сразу уйти, и я это терплю. Что прикажете делать, ведь ей тоже трудно. Привычка, и потом, я всего третий. Первого стараются забыть, со вторым долго мучаются, с третьим впервые узнают счастье и помнят долго… В том-то вся и беда, что любит. Если б она ушла из-за того, что разлюбила, – я не мучился бы, я был бы теперь здоров… Это другой уход. Если б не давняя ненависть к этому слову, я сказал бы, что это уход идейный. Но и это не совсем то. Ей, видите ли, показалось, что там – жизнь, а здесь – только я, который боится выйти этой жизни навстречу. Опасно любить жизнь, вы не находите? Она всегда уходит.

– Я думал об этом, – кивнул Ять. – У меня, в сущности, то же самое.

– В самом деле? Расскажите! – потребовал Казарин. – Мне нужно теперь.

– Это надо рассказывать или очень долго, – улыбнулся Ять, – или не рассказывать вовсе. Я за этот месяц пережил, считай, всю российскую историю – бывшую и будущую. Там только и стало понятно, за что я ее люблю. С ней, понимаете ли, в короткое время можно успеть очень много – все ускоряется вдесятеро. Ну, а в конце, естественно, – все как всегда. Она теперь за границей, а я тут. И боюсь, что теперь это уже последний разрыв. Во всяком случае, она не вернется, да и я вряд ли уеду – я вовсе там себя не мыслю… Казарин кивнул.

– Да, там тоже жизнь… а вы выбрали смерть, и правильно сделали. Всегда надо выбирать смерть. Я у какого-то японца читал: живи так, словно ты уже умер. Это нетрудно.

– Ну, зачем же так? Бог даст, и вы поправитесь…

– Что – я? – громко и страстно проговорил Казарин. – Я теперь скелет, голая кость, и надо хоть сдохнуть с пользой, раз я жить никогда не умел. Знаете – «ты взвешен и найден очень легким»; но хотя бы это перо надо кинуть на правильную чашу. Мне теперь отсюда дороги нет, я человек конченый, – но ведь с самого начала к этому шло. Я и говорил вам, помните?

– Но почему вам не вернуться домой?

– Шутите? – Казарин посмотрел на него с неприязнью. – Нет-с, я из осажденной крепости не побегу. Нас ведь разогнать хотели, вы слышали?

– Ничего не слышал, потому и пришел…

– Чарнолускому кто-то донес, – со вздохом, словно его тяготил долгий и бессмысленный пересказ, начал Казарин. – Написали ему, что тут контрреволюция… А может, и не ему, может, и выше, – но закрыть приказали ему как изобретателю всей этой… затеи. – У Ятя застучало в висках. – Ну, тут мы сами, конечно… Есть тут один – организатор, он и мешочников привел. Публицист такой, Извольский, – не слышали?

– Где-то определенно слышал, – сказал Ять. – Сейчас не припомню.

– А я не слышал. Но я никогда публицистики не читал… Такой, знаете… живчик. Мечется, бегает, ведет разговоры… Пошляк, словом. Я поначалу к Хмелеву сунулся – Николай Алексеевич, голубчик, что вы делаете, ведь он и не филолог никакой, и не писатель подавно… Но он тогда хорошо меня осадил: сколько, говорит, можно прятаться от жизни в тетрадь да под юбку. Я обиделся сперва, но потом много думал… Знаете, трещина между нами – между мной и Марьей, я хочу сказать, – обозначилась почти сразу. Для нее все это было развлечение: вот, молодая девчонка, много читала, конечно… кружилась в полубогемной компании… тут – или живут, или чай пить приходят – все ее кумиры… да и я человек не последний… В общем, лестно, конечно, и я вполне могу ее понять. Но ведь она, видите ли, никогда и ничем за это не платила. Есть люди, которые всю жизнь – около искусства, они пьют его мед, но не знают его яда.

Э, подумал Ять, ты все-таки злишься, и сильно. Впрочем, все правда.

– Ей игры, а мне гибель, – продолжал Казарин, приподнимаясь на локте. – И я сам сказал: уходи. А она… только того и ждала.

– Как хотите, Вячеслав Андреевич, – глядя в пол, сказал Ять, – мне все же казалось, что вы шли сюда за квартирой и ничем более.

– Да я и не скрывал! – с досадой ответил больной. – Что вы меня разоблачаете, когда я сам себя давно приговорил! Виноват, кругом виноват: захотелось счастья на старости лет. Закат печальный и тому подобное. Пришел искать убежища в горящий дом: люди кричат, из окон прыгают, а я знай в спальне резвлюсь…

– А у меня, – вдруг сказал Ять, – пока я в Крыму был, квартиру отняли.

– То есть как?

– Ей-Богу. Приезжаю – уплотнили. Если, говорят, хотите – живите в кухне. Он почему-то улыбался, рассказывая об этом.

– Да, да, я слыхал про такое, – закивал Казарин. – Но чтобы без вас… Они что же, дверь взломали? Ять кивнул.

– И кто у вас там?

– Прелестные люди. Дворник наш с семьей – из деревни приехали, – фабричный какой-то, с женой и тремя детьми… Я и думать не думал, что у меня там столько места. Замечательное решение проблемы города и деревни: помните, все говорили – пропасть между крестьянином и горожанином… Вот и всё, и никакой пропасти. Если в каждую питерскую квартиру поселить по пятнадцать человек, где раньше жили трое, – скоро в деревне никого не останется.

– А хлеб кто будет растить? – слабо улыбнулся Казарин.

– Понятия не имею. Покупать будем. Теперь же свобода – зачем работать-то?

– И где же вы теперь?

– Пока – у Клингенмайера, это друг мой, историк и собиратель. У него, конечно, надолго нельзя – неловко, знаете… Так что в конце концов, может, и к вам подамся.

– Ну, к нам не зову, – неожиданно сухо возразил Казарин. – Кто же своею волей в пекло полезет…

– Ночевать негде – так и в пекло полезешь, – Ять попытался свести все на шутку. – Новую квартиру теперь не снимешь. И не хочу вам напоминать, но ведь и вы сюда пришли не за орфографию бороться…

– Да какая теперь орфография,-махнул рукой страдалец.-Про нее и не помнит никто. Теперь или они нас, или мы их-то есть мы их, конечно, никогда не опрокинем, но по крайней мере покажем миру, что тут такое делается в действительности. Не советую лезть в эту передрягу.

Ага, разозлился Ять. Мало того, что этот герой не имел никаких прав на вселение сюда, – он мне, действительному члену Общества любителей словесности, черт бы ее драл совсем, запрещает преклонить голову во дворце, который я же для них приискал! Ах, Казарин, Казарин, отвергнутый любовник, – нашел себе правду, и прислонился, и отпихивает теперь от нее всех, кто еще не втиснулся в нишку! Выплыл среди обломков корабля, ухватился за доску и ногами, ногами расшвыривает остальных: моя доска, на ней буду героически гибнуть! Прочие могут гибнуть негероически, коли уж у них так сложилось… Ах, Казарин, Казарин, какая ты все-таки дрянь – поделом от тебя ушла красивая девушка со смородинными глазами…