– Давно поджидаю, – сказал Клингенмайер. – Присесть прошу. Представьте, сегодня гадал по книге Тиволиуса, и смотрите, какой катрен открылся: я предпочитаю соловьевский перевод, хотя орловский, говорят, точней: «Гвоздь, молоток, кремень, сова, дворовый волк попрал права, вернулся друг, глава как снег, готовы пища и ночлег». Нет, что вы ни говорите, а Тиволиус превосходит Нострадамуса настолько же, насколько гадатель превосходит историка. Я только не совсем понимаю, что бы значило «дворовый волк попрал права»…

– Это самое точное, – кивнул Ять. – Я потом расскажу вам.

– Конечно, конечно.

– Мне, напротив, непонятно про «гвоздь, молоток, кремень, сову»…

– Это просто. Первая строка каждого катрена определяет не события, а, если угодно, главные элементы, духовную атмосферу происходящего. Кремень – вероятно, вы, сова – я в своем затворничестве, а гвоздь с молотком… ну, это вещь очевидная.

– Очевидная.

Ять блаженствовал в кресле за хрупким деревянным столиком. Клингенмайер священнодействовал с отварами и настоями, горели свечи, потрескивало пламя в маленьком камине. Какое счастье, что Клингенмайер был в лавке, а не на квартире! Как вовремя всегда был открыт его таинственный магазин! Собачьим чутьем Ять нашел место, где будет ему ночлег, где будут ему рады, – и сразу лишился сил, словно достиг наконец цели долгого пути.

– Расскажите, Фридрих Иванович, что тут без меня делалось.

– Ничего не делалось, Ять, в том-то и страх. Все выжидают, а первым никто не бросится; но чем дольше ожидание, тем ужасней может получиться потом.

– А про Елагинскую коммуну что-нибудь слышали?

– Как не слышать, ее тут закрыть хотели, но пока не вышло. К ним многие ходят, там чуть не клуб… Ну, раскол – это еще при вас.

– При мне.

– Пейте чай, это бомбейский, мне позавчера прислали.

– Так почта действует?

– Не всякая, – уклончиво ответил Клингенмайер. – Правительство переехало, столица теперь в Москве – к этому, впрочем, триста лет уже шло. К чему азиатской стране европейская столица? Наилучшим вариантом было бы разделение, и до этого еще может дойти: когда не могут поделить власть, надо делить страну. Подобный путь предложил Грозный – возьмите опричнину; но у этих вряд ли хватит ума… Петроград теперь ничей, совершенно ничей. Но так ведь, согласитесь, и интересней – только в паузах стоит жить; перелома я ожидаю не раньше мая. Скажите лучше, где были вы.

– Я – в Крыму, там интересно… было, – добавил Ять, с наслаждением отпивая большой глоток крепчайшего чая, слабо пахнущего таинственными пряностями, цветами, джунглями. – Теперь немцы, и вряд ли что-то осталось от всего этого двухмесячного карнавала. Четыре власти поменялись, потом началась кровь… а теперь, вероятно, орднунг.

– На юге всегда все быстрей, – подтвердил Клингенмайер.

– Кстати! – Ять порылся в кармане и извлек альмекский сувенир от Зуева. – Вот ведь: так и протаскал с собой все время. Не хотите в коллекцию? Клингенмайер хищно схватил дудочку.

– Откуда это у вас?

– Подарил один специалист по древней истории Крыма. Что, редкость? Клингенмайер поднял глаза на Ятя.

– Думаю, вы не представляете истинной ценности этой вещи.

– Очень может быть, – легкомысленно кивнул Ять. – Но обмен в любом случае получился равноценный.

– Что вы дали за это? Собиратель был подозрительно серьезен.

– Случилось так, что моя невеста уехала с ним.

– Вы наверное знаете, что она уехала?

– Лично не провожал, но имею все основания думать так.

– Надо было, конечно, удостовериться лично, – Клингенмайер нахмурился. – Хотя… Как давно она у вас?

– Дудка? Недели две..

– Гм. Предвестие странное, чтобы не сказать более… Посмотрите-ка на это. – Клингенмайер распахнул шкаф, где лежали у него самые бесполезные и необъяснимые древности, и извлек еще одну дудочку из сухого белого дерева, похожего на кость; он легко соединил их и с осторожной нежностью подул. Звук получился неожиданно богатым, низким, едва ли не виолончельным.

– Что это? – заинтересовался Ять.

– По-хорошему, – с тою же серьезностью проговорил Клингенмайер, – того, кто дал вам эту вещь, надо из историков разжаловать… не знаю даже куда. Одна надежда, что невеста ваша быстро превратит его в карманного вора. Видывал я невежество, но такое… Это альмекская флейта второго века, один из пяти описанных экземпляров. Судя по тому, что об остальных четырех вот уже лет сто ни слуху ни духу, – у вас последняя.

– Вы знаете об альмеках? Клингенмайер презрительно фыркнул.

– А вы грамоту знаете?

– Простите, я не думал, что это так… фундаментально.

– Фундаментально… История, Ять, не одна, и покуда все эти ваши коллеги, начитавшись Пинкертона, ищут мировой заговор – заговор вот он, под носом, только никто не хочет его видеть. Есть две истории – одну знают все, другую пишут избранные. Мы осведомлены о таких вещах, какие ни одному университету не снились, но ведь их публиковать – бессмысленно: загрызут тут же. Кто поверит в альмеков, ежели альмеки не вписываются ни в какую теорию? Однако они были, и свидетельства раскиданы по всему миру. Беда, если драгоценная вещь попадет в руки профана: сколько раз я писал – строже, строже блюдите тайну!

Если даже Клингенмайер фантазировал – это было милосердно: он сумел блистательно отвлечь Ятя от его забот. Но, скорее всего, он, как и Грэм, верил в легенду, творимую на глазах собеседника. Впрочем, чем черт не шутит – сегодня Ять не поручился бы ни за какую истину.

– Трагедия альмеков, – продолжал собиратель древностей, – случилась из-за того, что один из жрецов – полное его имя долго произносить, а краткое оскорбит его память, – приказал разъединить флейты. О точном их числе сведения расходятся: по одним источникам – двадцатьшесть, по другим – тридцать одна, – но разъединение их, по альмекским меркам, было… с чем бы сравнить?

– Отмена орфографии, – кивнул Ять.

– Что вы! Жрецу в голову бы не пришло ничего подобного. Дело в ином: он хотел многократно усложнить ритуал встречи восхода… но это усложнение, видимо, оказалось критическим. А может быть, он просто нарушил древнее табу, смысл которого забылся: нельзя разъединять флейты! И вот вам: с четвертого века пошла неуклонная деградация. К восьмому-девятому от могущественной страны в благодатном краю уцелели жалкие поселения…

– Так вы полагаете, эта дудка в самом деле драгоценна? – как можно небрежнее спросил Ять.

– Думаю, что любой музей – разумеется, в стране, где еще действуют музеи, – дал бы за этот экспонат больше, чем за всю мою коллекцию. Но я не знаю коллекционера, у которого хватило бы сил выпустить альмекскую флейту из рук. Со временем я вам дам книгу… но не теперь, конечно.

Очень возможно, что все это Клингенмайер выдумал. Несомненно было одно: зуевская белая буква зет и клингенмайеровская сухая дудка идеально подходили друг к другу и издавали странный, дивный, тревожный звук.

– Знаете, Фридрих Иванович, – робко улыбнулся Ять, все еще чувствующий себя слабым и подавленным. – Если я в силах хоть как-то отплатить вам за все, то считал бы за счастье подарить вам эту вторую половину… хотя и совершенно убежден, что всю эту прелестную новеллу вы сплели единственно для того, чтобы я не чувствовал себя только докучным посетителем.

Клингенмайер исподлобья, внимательно посмотрел на него.

– Разубеждать вас не стану, – сказал он мягко. – Не стану и благодарить, ибо есть вещи, за которые не благодарят. Живите здесь, сколько нужно, и помните, что тремя веками жизни в моей лавке на полном пансионе не уравновесили бы вы этого дара. Вы когда-нибудь сами поймете всё, а пока милости прошу закусить.

3

Странно было после двухмесячного отсутствия, в которое вместилось пять смен власти, два безумных путешествия, разрыв, снова прийти на Елагин остров. Поразительна была отходчивость природы: только что все спало мертвым сном, лежало покорной серой пустыней, но едва отпустило – началась бешеная подспудная работа, зароились тайные силы, повылезли жуки, червяки, ростки, обиды, надежды и желания. Жизнь перла отовсюду как бешеная. Вся поверхность Масляного луга, обратившаяся весной в царство черной жижи с подмытыми глинистыми краями и замшелыми статуями, разбросанными тут и там, готова была покрыться ядовитой ранней зеленью, похожей на плесень, и кое-где уже зазеленела.