Это был сутулый, длиннорукий – кисти болтались на уровне колен, – неопределенного возраста мужик с треугольным желтым лицом. Глаза на этом лице смотрели беспокойно, рот был полуоткрыт, как у слабоумного, – и точно так же, как у этих несчастных выродков, клочьями росла у него черная борода: так, пух на остром подбородке и на огромном, выступающем кадыке.

– Ты кто?! – закричал Ять. – Откуда ты? Где я?!

– Этово тово, земляк, – промычал мужик. – Как оно тово…

– Да говори ты! Где мы?

– Тово, земляк, тово, – мотал головой мужик.

Ять понял. Это был идиот из сгоревшей деревни – или из любой другой деревни, – бродящий в поисках пропитания. Когда самим голодно, кто будет кормить идиота? Черные всклокоченные волосы дыбом стояли у него на голове, словно он чего-то раз навсегда испугался и так с тех пор не пришел в себя.

– К огоньку бы, земляк, – сказал странный гость. – К огоньку бы…

Верно, «земляк» было единственным известным ему обращением.

– Ну, садись, – разрешил Ять.

Все попытки разговорить мужика остались тщетны – он молчал, из открытого рта у него текли слюни. Ять и сам не сказал бы, как ему страшней – с таким попутчиком или одному в степи, однако задремал, а когда проснулся – было уже светло, мужик исчез. В этот день ему повезло – он попал на поле, засаженное подсолнухами; поле было большое – птицы расклевали не всё. Подсолнухи перестояли зиму, некоторые легли, – Ять срывал головки, с измочаленных бледно-желтых стеблей, да готов был грызть и стебли. Удивительно, сколько было сил в его истощенном, с декабря голодавшем теле. Отъелся в Крыму – да разве так отъедаются? Он зубами раздирал головки подсолнухов, с кожурой глотал безвкусные семена. Потом он, кажется, потерял сознание, потому что очнулся уже ночью; снова кое-как нарвал травы, стащил несколько подсолнуховых стеблей в кучу, попытался поджечь – горело еле-еле; так, тлело. Он опять не заметил, как из темноты снова появилось мутное пятно. Оно приближалось, обретало контуры, и скоро к едва тлеющему огню подошел вчерашний попутчик.

– Этово тово, земляк, – протянул он. Ять вскочил, от резкого движения закружилась голова.

– Кто ты?! – заорал он.

Мужик не отвечал. Уже не спрашивая разрешения, он присел к костру – и Ять уловил еле слышный запах тления, исходивший от ночного гостя.

– Да кто ты, наконец?! Какого черта таскаешься за мной?!

Попутчик мычал, молчал, грыз стебель подсолнуха. Ять повалился на землю. Очнулся он оттого, что идиот, пошатываясь, пытался вытащить у него из рук узелок с книгой и портянками. Ять поднялся и резко ударил его в желтое треугольное лицо. Сил на настоящий удар уже не было – попутчик покачнулся, но устоял.

– Тово, земляк, – умоляюще протянул он.

Ять, не помня себя, стал изо всех сил колотить в мотающийся перед ним треугольник. Мужик упал, не смог подняться и, оставляя цепочку кровавых капель, пополз прочь. Уже светало. Обессилевший Ять сел на землю и сидел так долго. Потом встал, подхватил отвоеванный узел и, шатаясь, побрел. Все спасение было в том, чтобы брести. Тут рельсы внезапно кончились – они просто обрывались посреди степи, и неясно было, куда идти дальше. Вышло бледное солнце. Ять прошел еще шагов триста, стараясь не терять направления, – и увидел впереди большую воду.

Он не знал, море это или озеро. Серая ровная вода простиралась до горизонта Степь переходила в нее незаметно. Уже виднелся глинистый берег и на нем полусгнившие серые мостки. Дальше пути не было.

Ять все понял и лег на спину. Это была смерть. Он сам не заметил, когда она пришла, но, видно, после смерти все так и есть. На земле не бывает таких больших пустых пространств. Небо над ним темнело и клубилось. Черно-серебряные тучи бродили и сталкивались в нем. Подул ветер. Вот, оказывается, что надо было делать. Пока он шел, ветра не было. Надо было с самого начала лечь, смириться – и тут же что-то началось, задвигалось. Зашелестела трава Скифская степь медленно оживала. О! – вот и птица. Прежде птиц не было. Ять испугался, что птица выклюет ему глаза, – но она не снижалась, так и кружила над ним. Потом ее снесло ветром. Он приподнял голову – издалека к нему шли люди.

Они шли, растянувшись по всему горизонту, широкой цепью, как идут солдаты: он видел это на фронте. Вот приблизились, вот отдалились. Они словно делали несколько шагов вперед – и тут же отступали назад. Встречают, подумал Ять, ритуал встречи. И счастливая догадка пронзила его: Барабулинские степи! Вот где я – в степях, которых не бывает; сюда ушли последние альмеки. Теперь они пришли за мной. Птица кружила, кружила над ним, потом спустилась и подала кружку молока.

– Пей, пей, – сказала она ласково. – Выпьешь, еще дадим.

Цыганский табор, подобравший его в степи, шел на север, к столице. Цыгане отпоили его молоком, и через три дня он мог уже внятно отвечать на вопросы.

– Куда шел? – ласково говорила молодая цыганка, давая ему напиться. – Степь одна, до города верст двести было. Зачем шел?

– Слушай, – сказал Ять. – Я странного мужика встретил. Он ко мне ночью выходил, на огонь. Смуглый такой, желтый. Этот не из ваших? Кругом засмеялись.

– Колю видел, – объяснила старая цыганка, сидевшая рядом.

– Какого Колю?

– Степной человек такой, Коля. Он не страшный, навроде комара-только кровь не пьет. А так комар и есть, руки-ноги длинные, сам тощий.

– Он что, живет тут? – не понял Ять.

– Он везде живет, – засмеялась цыганка – Он к тому приходит, кто в степи ночью гуляет. Вреда нет от Коли. Бродит, вроде как мы.

– Все с места сорвались, – удовлетворенно сказал старый цыган Миша – Все бегут, все едут… Скоро мы на одном месте жить станем, а все побегут. Гадать будут, коней у нас красть… И он усмехнулся.

– Как прозвище твое? – спросила старая цыганка.

– Ять, – ответил Ять.

– Ну, ладно, – кивнула она, не удивившись. – Всякие имена есть. Я Марья, она Соня..

«Хорошо, – успокоенно думал Ять. – Вот тебе и бродячий цирк… Буду водить медведя..»

Водить медведя, однако, ему не пришлось. Цыгане промышляли воровством и гаданием. От него ничего не требовали – он был пришлый. В благодарность за спасение он выучил было одного цыганенка грамоте, но Марья его отняла: сказала, что незачем. Незачем так незачем – навязываться он не стал. Никому здесь не было до него дела – это оседлым людям есть дело друг до друга, а странникам никогда. Через неделю, обходя города и передвигаясь в основном по ночам, они дошли до Луги. В Луге жил какой-то важный цыган, с которым предстояло совещаться. Как понял Ять, все цыгане вокруг Петрограда и в самом городе слушались его. Совещаться с ним пошел Миша.

– Сказал на Урал идти, сытно на Урале, – сказал он.

– Не пойду на Урал, – сказал молодой цыган Ян.

– Не ходи на Урал, – легко согласился Миша.

– В Польшу пойду, – решил Ян.

– В Польшу иди, – разрешил Миша.

И вправду альмеки, понял Ять. Разговор с главным цыганом был чистой условностью – кто куда хотел, тот туда и шел.

– Ну что, мил человек, – сказал Миша и ударил Ятя по плечу. – Тебе тут близко. Одним налево, другим направо, а тебе туда, – и показал рукой куда-то на север. Там был Петроград.

– Спасибо, – сказал Ять.

– Будь здоров, – равнодушно сказала Марья.

– Колю больше не видай, – засмеялась Соня.

И, не споря, не ища правых и виноватых, не прощаясь, они поделились: кто хотел, пошел направо, кто хотел – налево, а Ять – прямо.

Он вернулся в Петроград пятнадцатого апреля – полуседые космы, борода, узелок с книгой в руке.

Действие третье. Бледный бес

«Плачет птица об одном крыле,

Плачет погорелец на золе,

Плачет мать над люлькою пустой,

Плачет крепкий камень под пятой.»

Арсений Тарковский

Собака собаку ешь, а последнюю черт съест.

Пословица

«У него все герои гибнут – потому что невесомы и умеют только гибнуть.»

Юрий Тынянов

1

Опера есть самое бесполезное музыкальное действо, торжество чистой условности. Вот увертюра, в ней слышатся отзвуки будущей бури, в ней лес шумит и ветер воет, а молодой герой в виде своего будущего лейтмотива знай себе резвится на лужайке, ничего не желая предчувствовать. Но все грозней и грозней порывы, ветра, все слышней и отчетливей поступь рока – и когда откроется занавес, ясный утренний свет никого уже не обманет.