Он расстегнул штаны, расставил ноги и стал мочиться. Упругая струя исправно била куда-то вниз, в булькающие и живущие своей омерзительной жизнью глубины отхожего места.
– Стойте так, хире, – сказал кто-то за спиной. – И не волнуйтесь, а то ваша рука дрогнет и вы ненароком обмочите штаны, а они из хорошей ткани. Право же, их будет жаль.
В более глупую ситуацию Бофранк еще не попадал. Он продолжал мочиться, судорожно перебирая возможные варианты своего спасения. В том, что его сейчас прикончат, конестабль ничуть не сомневался – чего же еще может хотеть от чиновника из столицы ночной незнакомец, врасплох заставший его в уборной?
– Пистолет трогать не надо. Продолжайте свое дело и слушайте, я не собираюсь причинять вам зла.
Пистолет. В самом деле, хитрая машинка, снаряженная на два выстрела черным пахучим порохом и свинцовыми пулями. Но он висел слишком далеко на спине, Бофранк сам передвинул туда кожаный чехол, когда собирался расстегнуть штаны…
Судя по голосу, говорящий был молодым еще человеком с правильной, грамотной речью, не деревенщина-дуболом, который пришел обрезать кошелек, предварительно стукнув его обладателя колотушкой по затылку… Как он проник во двор дома старосты? Или он живет тут? Работник?
Мысли метались под черепным сводом конестабля, а проклятая струя все не кончалась, словно почки с мочевым пузырем взялись переработать для своих нужд все соки тела.
– Ваш приезд, хире, был неожиданностью, – рассудительно толковал незнакомец за спиной. – А неожиданности вообще противны человеческой натуре, хире конестабль, и человек делает все, чтобы их предупредить. Вы ведь согласны со мной?
– Согласен, – сказал Бофранк, стараясь, чтобы его голос не выдал ни растерянности, ни испуга.
– Вы сразу показались мне рассудительным и достойным человеком, хире. Поэтому завтра утром вы соберетесь и уедете обратно. Мы не просим вас ехать тотчас же, на дорогах у нас шалят, и даже сам прима-конестабль самого герцога может оказаться обыкновенной жертвой разбойников.
– Вы угрожаете мне?
– Вы ничего не понимаете, хире. Я вас спасаю.
Голос умолк, и Бофранк решил было, что таинственный собеседник покинул его, но тот продолжил тихо и напевно:
– Именем Дьявола да стану я кошкой,
Грустной, печальной и черной такой,
Покамест я снова не стану собой…
Послышались тихие шаги, хлюпающие по грязи, и Бофранк удивился, как он не услышал их приближения. Тем временем организм завершил свои отправления, и конестабль, наконец, смог застегнуть штаны, взять в руку пистолет и покинуть вонючую уборную. Но догонять было уже некого, а может, давешний собеседник спрятался – в черной тени сараев, или согнанных к забору повозок, или поленницы… Прятался и улыбался, как улыбался бы и сам Бофранк, доведись ему обнаружить кого-то столь важного в столь глупом положении. И что это за стихи о кошке? Наговор?
Таращась во тьму, Бофранк, тем не менее, обошел двор и только тогда вернулся в дом. И только там, ворочаясь в постели под жаркой периной, сообразил, что голос – низкий, густой, с хрипотцой, – все же был женским.
ГЛАВА ВТОРАЯ,
в которой мы немного узнаем о прошлом Хаиме Бофранка, обнаруживаем презлого карлика, встречаем молодого хире Патса и ужасаемся находке, сделанной на леднике
К великому нашему прискорбию, должны мы сообщить Вам, что в Вашей стране от времен язычества все еще остается множество опасных лиходеев, занимающихся волшебством, ворожбой, метаньем жеребьев, варкою зелья, снотолкованием и тому подобным, каковых Божеский закон предписывает наказывать нещадно.
Послание Вормского Собора Людовику Благочестивому
Прима-конестаблю Хаиме Бофранку на святого Ардалия исполнилось тридцать шесть лет. Он родился в семье зажиточного университетского декана в веселое время Второго церковного бунта. С балкона своего дома на улице Виноградарей, что подле Иеранского университета, маленький Хаиме широко раскрытыми глазами смотрел на визжащих монахов, которых нагоняли угрюмые горожане с палками и ножами. Монахов связывали, грузили в большие повозки и везли прочь.
Особенно Бофранку запомнился один толстяк, в разорванной почти напополам сутане, чьи половины держались на теле лишь благодаря жесткому воротнику. Толстый монах, завидев набегающих из переулков горожан, бросился к высокой ограде, отделявшей дом декана от улицы. Он полез по железным прутьям, отчаянно цепляясь за кованые узоры, и преуспел в этом, добравшись почти до самого верха. Мальчик не знал, что произойдет, если монах попадет внутрь. Скорее всего кто-нибудь из прислуги выгонит его вон, на расправу толпе…
Монах уже перебрасывал свое тучное тело через острые верхушки ограды, когда снизу его поддели рыбацким крюком на длинной палке и потащили вниз. Толстяк истошно завопил, тараща глаза, по жирному подбородку текли слюни, а вниз, прямо в шевелящуюся массу людей, струей била моча. Наверное, монаха убили сразу же, потому что крик прекратился, как только он исчез из виду. Маленький Хаиме стоял, вцепившись в балконные перила, и смотрел, как толпа откатывается от ограды, словно морская волна во время отлива.
Это было в те дни, когда опальный Иньор Отшельник посвящал церковным деятелям немыслимые стихи:
А о епископе суд изреку вам свой:
Обманут им весь мир и даже дух святой,
Зане он напоял так свои песни лжой
И речью резкою и сладостью пустой,
Что гибельны они тому, кто их ни пой;
Зане он был скомрах пред глупою толпой
И хитрой лестию пленял сердца порой,
Зане дары от нас текли к нему рекой,
И из-за хитрости он сан обрел такой,
Что обличить его нет силы никакой.
А как накрылся он и рясой, и скуфьей,
Так в сей обители свет заслонился тьмой.
Зачем отец позволял мальчику видеть все это?
Наверное, затем, чтобы Хаиме многое понял. И старый декан оказался прав.
В четырнадцать лет, получив хорошее домашнее образование, Хаиме Бофранк был поставлен перед выбором дальнейших путей обучения. Ни торговля, ни дипломатия не привлекали его, к тому же с младых лет он страдал разнообразными хворями и крепостью здоровья не отличался. Домашний лекарь, хире Асланг, дважды спасал мальчика от неминуемой, казалось бы, смерти, и отец решил, что с таким здоровьем ему прямая дорога разве что в архивариусы или библиотекари.
Но Хаиме так не думал.
Несмотря на физическую слабость и хворобы, он брал уроки фехтования и дрался изрядно, с прилежанием учил языки, интересовался физическими опытами, химией. Отец не препятствовал, благо преподавателей в университете хватало, а заниматься с сыном декана многие из них почитали за честь.
Однажды вечером, когда отец, по обыкновению, работал в своем кабинете, Хаиме вошел к нему без стука. Все знали: когда отец работает, к нему лучше не входить никак – ни со стуком, ни без стука, а уж коли вошел, то имей к тому очень и очень весомое основание.
Хаиме такое основание имел.
– Добрый вечер, отец, – сказал он, словно они и не виделись чуть менее часа назад за чаем.
– Что такое? – с недовольством спросил старший Бофранк, продолжая писать.
– Я хотел попросить вашего позволения на учебу.
– Я, кажется, никогда не препятствовал тебе в учебе… Зачем тогда позволение?
– Это учеба иного, особого рода, – сказал Хаиме и положил перед отцом городскую газету. – Вот здесь, в нижнем углу.
Тот положил перо на серебряную подставочку в виде арфы и прочел указанное:
– «Секуративная Его Величества палата объявляет о наборе на обучение граждан не старше 30 лет, но не моложе 15, кто видит в себе способности изыскания врагов государства, злых и дурных людей, а также восстановления справедливости». До чего безграмотно составлено… И что, мальчик, ты пришел испросить моего разрешения пойти учиться в эту… Секуративную Палату?
