Лаврентий Павлович углубился в чтение бумажек на столе – они были разбросаны по зеленой поверхности как бы невзначай, как бы слетевшиеся к нему из окон или дверей и требующие внимания.

– Ну, я пошла? – спросила Люся.

Берия выдержал паузу. И только за тысячную долю секунды до того, как она повторила вопрос, он поднял глаза и уставился на Люську карими маленькими внимательными глазами.

И увидел худенькую – или, может, худую? – девушку, совсем еще молодую, наверное, лет двадцати. Лицо у нее было простое, таких называют дворняжками – от слова «двор» или «дворня». Ее бабушка еще была просто крестьянкой, скуластой и курносой, мать уже обрела правильность фигуры, стройные ноги, небольшую грудь, бледность кожи – это происходило от недоедания, вечных недостач, может, и пьянства – крестьянская кровь осталась, но разбавилась городской водицей. А в дочке, в этой самой Люсе Тихоновой, все вспыхнуло совершенством красоты бедного квартала, может, арбатских дворов, а может, мытищинского общежития. И уже за пределами жизни Берии эти девочки вырастали шестифутовыми дылдами, из чего половина или две трети падало на стройные ноги.

А вырастали такие девушки в конце века, потому что на них пошел большой спрос – выросли двухметровые женихи и невысокие, но богатые пожилые толстяки, которые могли за них славно платить и держать их в ночных клубах или на Канарских островах. А многие попадали в модели или просто в проститутки: везде в них была нужда. Вот и эта Людмила Тихонова, видно, была длинноногим заморышем, белой дворовой кошкой. А теперь она на две головы переросла Берию, и хорошо еще, что она ему не нужна, – а то даже в постели разница в габаритах будет ощущаться.

– Расскажи биографию, – потребовал Лаврентий Павлович.

Он отметил про себя, что раньше ее не встречал в мертвом времени. Значит, либо новая жертва, либо жила где-то в другом месте. Да и вообще молодых девушек здесь почти не бывает – молодые не могут так страстно желать чего-то, для этого требуется жизненный опыт. Молодые не умеют ценить собственную жизнь. Не могут цепляться за нее. Как можно цепляться за то, что не имеет великой ценности?

Волосы у девушки были русыми, обыкновенными, лицо – правильным, большелобым, чуть скуластым, ровно настолько, насколько нужно для шарма, нос чуть вздернут, губы великоваты для такого лица, но лишь чуть-чуть великоваты.

Совершенно не во вкусе Лаврентия Павловича, который любил пышных полногрудых блондинок, можно даже крашеных, такие его и возбуждали. Не такие палки, как эта.

И в то же время в ней что-то было…

– Я родилась в 1980 году, – сказала девушка. – Попала сюда, когда мне было двенадцать лет.

– Ребенком?

Это уже совсем немыслимо. Детей здесь не было.

– Мы бедно жили, – искренне сказала Людмила, – мать пила, у нее любовники. Я своего отца не знаю, но одного ее мужчину очень любила и на него надеялась. Ждала его под Новый год…

Она улыбнулась, вспомнив зал наверху в конце эскалатора на станции «Университет» в Москве. Как она смотрела на людей, поднимавшихся по эскалатору, и ждала – вот сейчас покажется голова Константина, и он будет улыбаться, завидев Люську: ты чего, малыш, на ночь глядя прибежала, снова мать гуляет? Хоть сам был тоже алкашом. Может, потому и не доехал под тот Новый год?

– Врешь, – сказал Лаврентий Павлович. – Врешь и не краснеешь.

– Почему? – Людмила даже не обиделась и не испугалась.

– Потому что если тебе было двенадцать лет, тебе бы и осталось двенадцать лет. Не думай, что перед тобой недоноски сидят.

Вдруг Лаврентий Павлович испытал странное, давно забытое чувство – он захотел избить ее так, чтобы она кричала и просила о пощаде, и потом овладеть этой девушкой… неужели такое счастье возможно? Неужели с ней он сможет?

И пролетело это чувство, и исчезло. Вернулась уверенность в том, что все это в прошлом.

«Надо будет подождать, – сказал он себе. – И если что-то получится, почувствую – надо быстро действовать».

– Правильно, – сказала Людмила. – Я тут два раза побывала.

– Что? – Берия вцепился в край стола, чтобы не вскочить и не выдать своего изумления. – Ты… снова вернулась?

– Странно, что вы не слышали об этом. Здесь народу не так много, а вы тогда уже здесь были, – сказала девушка. – Я думала, все знают.

Он в самом деле что-то слышал об этом. Давно. Но что? Опять подводит память – она должна быть безукоризненной, и все должны об этом знать.

– Я недолго здесь пробыла. Несколько дней. Еще не успела заразиться… ведь можно до недели. Вы же знаете.

– Знаю.

– А потом мне удалось бежать. Вернее, меня отпустили. Меня отпустил император Киевского вокзала в Москве. Неужели вы и о нем ничего не знаете?

– Знаю, знаю! – Берия вспомнил. – Так это тебя он вернул через шесть лет, чтобы жениться? Он думал, что сможет жениться, идиот!

– Это я была, – призналась Людмила, – меня украли и притащили сюда, это была плата одного человека за то, что ему дадут тут место… не обычным путем, не под Новый год – а через дырку…

– Да, через дырку, и это самое ужасное, – вздохнул Лаврентий Павлович. – Мы здесь погибнем из-за этих дыр. Тебе известно, что через них просачивается смертельная для нас субстанция?

– Нет, я не слышала.

– Я покажу, я обязательно покажу.

Лаврентий Павлович поднялся со стула и пошел по кабинету. Он подошел к окну. «Когда-то в это окно смотрел сам Владимир Ильич. А в то время уже существовал наш мир… как бы у него под ногами. Наверное, когда заболел, он был бы рад сюда уйти, но не догадался. Вот гений, а не догадался. А жаль – мы бы с ним вдвоем тут славно поработали. Как мне не хватает рядом умного, решительного человека. Ведь остальные – сборище неполноценных уродов».

А с этой девицей все выходило как нельзя лучше. В смысле, что он правильно на нее вышел. Интуиция сработала. «Нас, старых ищеек, не проведешь. Конечно, она уже бывала в своем времени, вернулась, снова ушла. И я должен всему этому верить? Да она же камикадзе, она пожертвовала собой, чтобы держать нас под контролем… а вдруг не пожертвовала? А вдруг есть способ остаться здоровым? И она, эта Людмила Тихонова, – член заговора, полна живой кровью?»

– А как у тебя с половой жизнью? – неожиданно спросил Лаврентий Павлович.

– Так же, как у вас.

– Не употребляешь?

– Мы мертвецы, – сказала Людмила.

– Про Александра Матросова помнишь? – спросил Берия.

– И про Муция Сцеволу, – сказала девушка.

Про Муция Сцеволу Лаврентий Павлович не слышал. Потому ее слова как бы не услышал.

– Некоторые, – сказал он, – жертвуют собой ради работы. Мне это понятно. Я таких людей уважаю. Разведчик всегда уважает настоящего разведчика.

Он с ожиданием впился в нее очками.

– Вы ошибаетесь, Лаврентий Павлович, – нет здесь шпионов сверху. По крайней мере я таких не видела.

– А почему?

– Я думаю, что невозможно, – сказала Людмила, – никто там не верит, что мы живы. А дырки если возникают, то они, как я понимаю, непостоянные. Не уловишь…

– А как же у императора Киевского вокзала дырка была?

– У него был особенный человек, в кресле. Я его видела. Он чувствовал, когда и как образуется дыра. Его убили.

– Правильно, – согласился Берия. – А в остальном ты сделала ошибку.

– Какую ошибку? – Тонкими дугами высокие брови поползли наверх, к краю волос. – Я сделала ошибку?

– Лучше бы настаивала на одной версии, – сказал Лаврентий Павлович. Он говорил поучительно, заботливо. Как с собственным агентом, которого готовил к серьезной операции. – Стояла бы на своем, и я бы в конце концов тебе поверил, что глаза обманули старика. А ты сначала сказала, что была одна, а потом плохо придумала местного жителя. А здесь нет местных жителей. Это проверено.

Люся смотрела мимо него, не отвечала.

– По твоим реакциям я все понимаю, – усмехнулся Лаврентий Павлович, – ты сейчас в тупике.

Люся пожала узкими плечами. Упрямилась.

– Жаль, ты мне нравишься, – сказал Берия. – И я сначала просто хотел проверить, не подозревал ничего серьезного. Но интуиция меня не подвела. Тут все очень серьезно. Кому-то важно было знать, о чем мы говорили? Враги у нас могут быть двоякого рода. Или внутренние враги, скажем, какая-то организация в Ленинграде. Сейчас такой организации я не знаю. Была группа интеллигенции – мы ее разогнали… Или не разогнали?