— Нет, нет, что ты! — Он запнулся на какую-то долю секунды, решая, произнести слово “мама” или нет, и не стал этого делать, чтобы не услышал Клифф из специальных войск. — Я совсем так не думал, ты меня неправильно понимаешь.

— Она с тобой? — Голос матери сразу ослаб, как будто ухудшилась слышимость.

— Конечно. А ты чего ожидала?

— Кто знает, чего можно ожидать в наше время, сын. Как только мать назвала его сыном, он понял, что сейчас начнутся проповеди.

— Тебе не следовало уезжать, не предупредив.

— Я знаю, знаю. — Ее голос снова ослаб. — Моя кузина Хейзел сказала, что я поступила неправильно.

— А мы так много собирались сделать, показать тебе достопримечательности, — начал на ходу сочинять Гордон.

— Я была в таком… — она не могла подобрать слова.

— Мы могли бы поговорить.., о многом…

— Успеем. Я сейчас не чувствую себя достаточно хорошо, но надеюсь, что смогу снова приехать.

— Ты чувствуешь себя неважно? Мама, что с тобой?

— Небольшой плеврит, ничего страшного. Я выбросила уйму денег на доктора и на анализы, но теперь все в порядке.

— Слава Богу. Займись своим здоровьем.

— Это не серьезней, чем ангина, которой ты когда-то болел. Помнишь? Я все знаю об этих болезнях. Вчера на обед приходила твоя сестра, и мы вспоминали, как… — И дальше мать обычным тоном начала описывать события прошедших недель: о возвращении в отчий дом блудной сестры; о том, как она сварила щи, испекла кюгель, приготовила язык со знаменитым венгерским изюмным соусом — и все это для одного обеда. Затем она вспомнила про “тиатер”, о том, как две труппы одновременно поставили Осборновского “Лютера”. (“Об этом так много говорили!”) Она никогда не просила отца Гордона о подобных развлечениях — нечего тратить свои кровные денежки, — но теперь желание приблизить к себе детей оправдывало такую роскошь. Он ласково улыбался, слушая этот непринужденный поток слов из другой жизни за три тысячи миль отсюда, и думал, знает ли вообще Филипп Рот что-нибудь о Лаосе.

Гордон представлял себе, как мать на другом конце длинного медного провода сжимает трубку так, что ее кулак становится белым. По мере того как ее голос смягчался, он чувствовал, что рука перестает напрягаться и костяшки пальцев приобретают нормальный цвет. В конце разговора у него улучшилось настроение. Он повесил трубку и услышал сдавленный крик из гостиной.

Пенни сидела на софе, обнимая Клиффа за плечи, а тот плакал, закрывая лицо руками.

— Я не хотел… Мы шли по этим рисовым полям, преследуя группу из Патет-Лао, когда они уходили из Вьетнама в сторону Долины кувшинов. Я был с дерьмовой ротой регулярных вьетнамских войск — я и Берни; Берни из нашего класса, ты его помнишь. Пенни? — и вдруг в нас стали стрелять из ручного пулемета. Голова Берни дернулась, он сел прямо в грязь, шлем упал ему на колени. Он потянулся рукой к лицу, а потом стал доставать что-то из шлема и повалился набок. Я тоже бросился на землю, а пулеметные очереди свистели над нами. Когда я подполз к нему, вода вокруг была розовой. Я посмотрел на его шлем, и до меня дошло, что он пытался достать оттуда свой скальп, — волосы все еще липли к шлему. Очередь, видимо, прошила шлем, пробила мозг и раздробила челюсть. — Клифф говорил теперь спокойнее и отчетливее, прерывая свою речь тяжелыми вздохами и вытирая глаза. Пенни обнимала его широкие плечи и шептала что-то успокаивающее. Затем она нежно поцеловала его в щеку. Гордон неожиданно понял, и это резануло его по сердцу, что когда-то, в те розовые школьные дни, она спала с Клиффом. Между ними возникла былая близость.

Клифф поднял голову и увидел Гордона. Он слегка встрепенулся, а потом грустно покачал головой.

— Начался этот чертов дождь, — сказал он отчетливо, как бы решившись досказать все до конца, безразлично кому. — Они не могли прислать за нами вертолет. Эти сволочи, вьетнамские летчики, не хотели летать под огнем. Мы застряли в бамбуковой роще, куда нам пришлось перебраться. Патет-Лао и Вьетконг загнали нас туда. Мы с Берии считались советниками, и в наши обязанности не входило отдавать приказы. Мы были прикомандированы к этой роте, так как предполагалось, что ей не придется вообще соприкасаться с противником. Все думали, что с началом сезона дождей они исчезнут.

Клифф поднял бутыль с “Бруксайдским” и налил себе еще стакан. Пенни сидела рядом с ним, сложив руки на груди. Ее глаза блестели. Гордон вдруг осознал, что стоит навытяжку со сжатыми кулаками между кухней и гостиной. Он заставил себя сесть в кресло-качалку.

Клифф выпил полстакана, вытер рукавом глаза и вздохнул. Постепенно он овладел собой, и когда снова заговорил, в голосе его сквозила усталость, будто с каждым произнесенным словом уходила часть его эмоций:

— Этот командир вьетнамской разведроты просто прилип ко мне, не зная, что делать. Собрался уходить этой же ночью. Рисовые поля покрыло туманом. Он хотел, чтобы я с десятком вьетнамцев пошел на разведку. Я пошел. У этих мальцов имелись винтовки М-1, и они были испуганы до предела. Не успели мы пройти сотню метров, как первый напоролся ногой на что-то и начал орать. Немедленно раздалась пулеметная очередь, и мы подались назад в бамбуковую рощу.

Клифф откинулся на софе и небрежно обнял Пенни, тупо уставившись на бутыль.

— Из-за дождя появляются грибки, которые растут прямо в ваших носках. Ноги становятся белыми. Я пытался 1асиуть, но ногам сделалось так холодно, что, казалось, они отмерзли. И я проснулся с лишаем на языке. — Он на минуту замолчал. Пенни сидела, открыв рот, но ничего не говорила. Гордон почувствовал, что слишком энергично раскачивается в кресле, и замедлил темп.

— Сначала я думал, что это лист или еще что-то, и попытался избавиться. Но у меня ничего не вышло. Тогда один из вьетнамцев придавил меня к земле — я вскочил, начал бегать кругами и орать. Эта дрянь, командир роты, решил, что в наши ряды проник враг. А вьетнамец положил мне на язык сапожный крем и вытащил лишаи — маленькую мохнатую штучку. Целый день я чувствовал привкус сапожного крема и до сих пор вздрагиваю, вспоминая это. К полудню нам на помощь пришел батальон и отбил вьетконговцев. — Он взглянул на Гордона. — Только когда мы вернулись на базу, я снопа вспомнил о Берни…

Клифф пробыл у них до поздней ночи. По мере того как он выпивал стакан за стаканом сладкое вино, его рассказы становились все более ностальгическими. Пенни сидела на софе, поджав ноги и изредка покачивая головой, взгляд ее где-то блуждал. Гордон время от времени задавал вопросы, понимающе кивал, бормоча что-то одобрительное, но не очень прислушиваясь к рассказам Клиффа и наблюдая за Пенни.

Прощаясь, Клифф совсем развеселился, пошатываясь от выпитого вина; лицо его раскраснелось и вспотело. Вдруг он наклонился к Гордону, поднял с хитрой улыбкой палец вверх и произнес:

— Отправьте этого заключенного в самую глубокую темницу.

Гордон нахмурился: определенно вино размягчило мозги этого человека.

— Это из Тома Свифта, — подсказала Пенни.

— Что? — раздраженно спросил Гордон. Клифф вяло кивнул.

— Ну, это шутка… Игра слов, — ответила Пенни, взглядом умоляя Гордона пропустить это мимо ушей и закончить вечер на веселой ноте. — Ты должен продолжить диалог.

— Ну… — Гордон почувствовал себя не в своей тарелке. — Я не могу…

— Моя очередь. — Пенни похлопала Клиффа по плечу, отчасти для того, чтобы он тверже держался на ногах. — А как насчет “Я многое узнал о женщинах в Париже”?

Клифф заливисто расхохотался, подмигнул ей и зашаркал к выходу.

— Оставьте это вино себе. Гордон, — проговорил он. Пенни проводила Клиффа до двери. В слабом свете висевшей над косяком лампы Гордон увидел, как Пенни на прощание поцеловала его. Клифф улыбнулся в ответ и ушел.

Он бросил бутыль “Бруксайдского” в ящик для мусора и прополоскал стаканы. Пенни убирала со стола остатки запеченной картошки.

— Я не хочу, чтобы ты приводила сюда своих старых приятелей, — сказал Гордон.

— Что? — Она резко повернулась в его сторону, глаза ее расширились.