— Я люблю тебя, — сказал он.

— Милости просим, — ответила она, улыбаясь.

Потом, когда они лежали рядом, ему казалось, что он как бы поворачивал ее вокруг оси, в качестве которой выступал луч света, косо падавший из окна, и она все время превращалась в разные существа. Он способствовал этому, стараясь руками и языком. Она же, в свою очередь, призывала и лепила его. Ему казалось, что в ее уверенных движениях и проявлениях страсти он находит отголоски ее прошлых привязанностей. Странно, но это не тревожило его, хотя по всем правилам следовало бы ее ревновать. До него доходило отражавшееся от Пенни эхо других мужчин. Но их нет, а он рядом, и этого ему достаточно.

Гордон слегка задыхался и еще раз напомнил себе о том, что должен почаще бегать по берегу. Он внимательно всматривался в лицо Пенни, освещенное тусклым светом уличного фонаря, который проникал в спальню. Простые и ясные черты, влажные спутанные волосы, упавшие на щеку. В ее биографии тоже как будто бы не было ничего особенного: выпускница литературного факультета университета, хорошая дочь рантье из Окленда, то лирически настроенная, то очень практичная, с такими политическими взглядами, которые позволяли одновременно оценить по достоинству как Кеннеди, так и Голдуотера. Временами она вела себя то совершенно бесстыдно, то робко, то опять изощрялась, как шлюха. Пенни поразило его сексуальное невежество, но каждый раз, когда он неожиданно становился совершенно неуправляемым, она удивлялась, чем поддерживала его уверенность в себе, а потом, когда он лежал обессиленный, успокаивала его, и рядом с ней Гордон чувствовал себя настоящим мужчиной.

Кто-то тонким голоском выводил песенку Петера, Пауля и Мэри “Лимонное дерево”.

— Черт возьми, как ты хорош, — сказала Пенни. — По десятибалльной шкале ты заслуживаешь одиннадцать очков.

Гордон наморщил лоб, обдумывая сказанное, а потом решил:

— Нет, мы оба ничего. Нельзя отделять игру от игроков.

— Ого, как ты умеешь анализировать!

Гордон нахмурился, вспоминая то, что случалось на Восточном побережье с тамошними непростыми девицами. Там царствовал оральный секс, который требовал сложных предварительных переговоров, с прерывающимся началом, с пустыми словами, но которых было достаточно: “Как насчет того, чтобы мы, ну…” или “Если хочешь знать, это как раз то, что тебе нужно…”, а потом резкий переход к соитию — неловкие позы, будто вы состоите из сплошных локтей, страх пошевельнуться, показаться неловким. С теми бойкими девицами все так и случалось. С Пенни — никогда.

Гордон посмотрел на Пенни, а потом на деревянную стену у нее за спиной. Его лицо стало сосредоточенным, как будто он пытался решить сложную задачу. Да, конечно, ему следовало бы сейчас разговаривать как многоопытному мужчине, но он понял, что не нужно лгать и говорить неправду.

— Нет, — сказал Гордон решительно. — И не я, и не ты. Мы оба.

Пенни засмеялась и ткнула его в бок.

Гордон перебирал почту, торчавшую из отверстия его почтового ящика. Вот реклама нового мюзикла “Остановите шар земной — я здесь хочу сойти”, посланная его матерью. Вряд ли он сможет посетить это представление в Нью-Йорке при открытии сезона осенью. Гордон бросил проспект в мусорный ящик. Какое-то общество, назвавшее себя “Граждане за приличную литературу”, в ярко раскрашенном буклете критиковало излишества, которые позволили себе автор “Карпетбеггеров” и Миллер в “Тропике рака”. Гордон с интересом прочитал отрывки. В этом канкане выпирающих ляжек, сокрушительных оргазмов и гимнастических упражнений, которые тоже почему-то называют сексом, он не нашел ничего, что могло бы разрушить нормальные отношения полов. Однако генерал Эдвин Уокер считал иначе, а Барри Голдуотер, выступивший с видом знатока, в тщательно подобранных выражениях заявил, что пороки в личной жизни могут привести к эрозии общественного поведения и морали. Как обычно, проводилась аналогия между США и Римской империей периода упадка. Гордон посмеялся и тоже выбросил эту брошюру. Здесь, на западе, совершенно другая цивилизация. Никакие цензоры не станут приставать к ученым, выясняя их вклад в науку в университетах Восточного побережья. Всем известно, что это безнадежное дело не стоит почтовых расходов. Наверное, местные простофили считают, что сравнение с Римской империей произведет впечатление даже на ученых. Гордон просмотрел последние выпуски “Физикал ревью”, отмечая те статьи, которые собирался прочитать позже. Там же ему попалась интересная статья Клаудии Зиннес по поводу ядерного резонанса, в которой приводились как будто бы довольно четкие значения — старая группа в Колумбийском университете поддержала свою репутацию.

Гордон вздохнул. Может быть, ему следовало остаться в Колумбийском университете для постдокторской исследовательской работы, а не замахиваться так рано на должность доцента. Ла-Ойя представляла собой мощную структуру, рвущуюся к конкуренции и всемирной славе. В местном журнале существовала ежемесячная подборка, озаглавленная “Университет на пути к величию”, полная мишуры и фотографий профессоров, взирающих на сложные приборы или раздумывающих над не менее сложными уравнениями. Калифорния стремится к звездам, Калифорния выходит на передовые рубежи науки, Калифорния меняет доллары на мозги. Университет заполучил на должность президента Герба Йорка, который раньше замещал директора в отделе министерства обороны. Затем появились такие киты, как Гарольд Урия и Мейерз, а потом и специалист по ядерной теории Кейт Брюкнер. И теперь ручеек талантов превратился в мощный поток. В этой стремнине должность доцента представлялась достаточно перспективной, чтобы служить приманкой для молодого ученого.

Гордон шел по коридору третьего этажа, вглядываясь в таблички на дверях кабинетов. Розенблат — теоретик в области физики плазмы. Считалось, что он лучший в мире специалист этого профиля.

Маттиас — просто маэстро сверхнизких температур — человек, который побил рекорд по обеспечению сверхпроводимости при наивысшей рабочей температуре. Кролл и Сул, Пиччиони и Фейер — с каждым из этих имен связаны глубочайшие проникновения в тайны природы — или блестящий расчет, или великолепный эксперимент. И в конце коридора светилась табличка с фамилией “Лакин”.

Гордон постучал.

— Что, получили мою записку? — улыбнулся Лакин, открыв дверь и пропуская Гордона вперед. — Чудесно. Мы должны принять решение.

— Да? А в чем дело? — спросил Гордон, усаживаясь за стол напротив Лакина, ближе к окну. Во дворе бульдозеры срывали эвкалиптовые деревья, освобождая место для нового химического корпуса.

— Выдаваемый мне ННФ грант на исследования предстоит возобновить в ближайшее время.

Гордон отметил про себя, что Лакин не сказал “наш грант”, хотя все они — он, Шелли и Гордон — являлись исследователями по данному гранту. Лакин же подтверждал целесообразность расходов или, как говорили в секретариате, выступал в качестве ГИ — главного исследователя. В этом и заключалась разница между ним и остальными.

— Но ведь предложение насчет возобновления гранта не требуется подавать до Рождества, — возразил Гордон. — Зачем же начинать так рано?

— Я говорю не о том, чтобы написать, а о том, чтобы решить, о чем мы будем писать.

— Ваши эксперименты с локализованным спином… Лакин покачал головой и нахмурился.

— Они все еще прорабатываются. Я не могу предлагать их в качестве основной темы.

— Результаты, полученные Шелли…

— Да, они многообещающие. Хорошая работа. Однако в них пока нет ничего необычного. Сегодня они фактически продолжают предыдущие исследования.

— В таком случае остается моя работа.

— Да, ваша. — Лакин сложил руки на столе, где все выглядело невероятно аккуратно: листы бумаги подровнены один к одному, карандаши лежали строго параллельно друг другу.

— Но у меня до сих пор нет ясности.