Мать моя – Зинаида Матвеевна (в девичестве Редькина) родилась в деревне Харино Вологодской области. Произошла она из многодетной семьи... – степенно вещала Аврора Владимировна, упиваясь собственным рассказом. Щёткин, держась за ребро, красный от набирающего обороты темпа мадам Дроздомётовой, запинаясь, силился ничего не упустить из её насыщенного повествования. Сэр Баскервиль то и дело кивал головой в знак того, что ему всё ясно и никаких вопросов к гениальной и неоценённой по достоинству на своей исторической родине писательнице у него пока нет. – Моя бабка (мать моей матери) Авдотья Ивановна родила от моего деда (Матвея Терентьевича) шестерых детей. Каждый год рожала, пока тот не умер от воспаления лёгких! – тут мистер Джон сокрушительно схватился за голову и, не раздумывая, выразил нашей героине свои соболезнования о безвременно почившем деде её, Матвее Терентьевиче Редькине – мощной ветви, превратившейся со временем чуть ли не в основополагающий ствол родового Аврориного древа.
Да! Так вот случилось! – всхлипнула Дроздомётова скорее ради приличия, чем по поводу преждевременной кончины своего предка, которого в глаза отродясь не видела, и продолжила как ни в чём не бывало: – Дед умер, а бабка моя осталась с шестью детьми на руках. Старший – Василь Матвеевич, резкий, характерный человек, всю жизнь гулял от своей жены Полины. Он всем вечно дарил на праздники валенки и платки! – Аврора Владимировна любила рассказывать истории о своих родственниках, но ещё больше она любила рассказывать о собственной жизни – тут её вообще невозможно было остановить – она могла говорить часами, прерываясь, только чтоб горло промочить или ответить на очередной вопрос слушателей. – Дальше шла Антонина, – вдохновилась на длинный рассказ сочинительница, но Феофилакт перебил Дроздомётову:
– Сори, сори! – возмущённо воскликнул он. – Помилуйте, я же вам не электронный переводчик! Я не могу так быстро схватывать сложную информацию! Кто за кем шёл, простите! Кто кому кем доводился! И потом... – замялся он. – Неужели это настолько важно? Нельзя ли все эти ваши корни опустить?
– Куда опустить? – Аврора Владимировна вытаращила на Щёткина непонимающе-раздражённые глаза. – Не было бы этих, как вы выражаетесь, корней – не было б и меня! И не сидела бы я тут перед вами сейчас! И никаких мемуаров не было бы! И не играла бы Ариночка сегодня с таким оглушительным успехом Чацкого!
– О Чатский! Чатский! – с нескрываемым упоением и восторгом воскликнул сэр Джон, понимающе кивая головой.
– Не филоньте! Переводите, что вам говорят! И почему у нас никто не хочет делать своё дело?! Вот от этого-то и все наши беды! Между прочим, от моего рассказа зависит не только судьба моих книг, но и будущее моей единственной несчастной дочери! – требовательно прогремела Дроздомётова.
– Ну хорошо, хорошо, только не частите – я ведь не успеваю за вами, – жалостливо простонал толмач и покосился в сторону, где минут десять назад сидела Лиля. Теперь её обшарпанный стул был пуст – то ли Сокромецкая поняла, что ждать переводчика уж нет никакого смысла, то ли роль Софьи так вымотала её, что она решила покинуть банкет и пораньше лечь спать. Кто знает, какие мысли заставили Лилю подняться со стула и уйти домой?
Дядя Степан с поломойкой-билетёршей-актрисой по совместительству уже не вспоминали былое, не пели песен, не перекрикивали друг друга – они спали мёртвым сном, уронив головы на стол и храпя на весь буфет.
Остап Ливонович, оживлённо жестикулируя, что-то горячо внушал своей самой перспективной и любимой актрисе. Арина слушала его затаив дыхание, изредка кивая головой в знак согласия.
Вероника Бубышева, составив несколько стульев, свернулась на самодельном ложе калачиком и солировала в заливистом хоре Степана и тётки Фёклы знатным басом.
– Итак, после Василия у моей бабки с дедом родилась дочь Антонина.
– Тосбебат ортенофтээ роинта ту вэл зее Антонина, – перевёл Щёткин, вытирая пот со лба.
– Впоследствии эта самая Антонина (моя тётка) приехала в Москву и очень удачно вышла замуж за мастера зингеровских швейных машинок – Александра Вишнякова. И уже у них с Вишняковым родилась дочь Милочка, которая стала художницей. Всё понятно? Спроси у мистера Джона, спроси, всё ли ему ясно! – настаивала Дроздомётова.
– Всё, всё, – ответил Феофилакт, переводя дух.
– Вот и славно! Эта самая Милочка, моя двоюродная сестра...
– Как? – вдруг удивился Щёткин.
– Что – как?
– Почему это она вам сестра?
– Да потому что Антонина с моей матерью родными сёстрами друг другу приходились! Вот почему! Вы, Феофилакт, сами ничего не понимаете! Как же вы можете правильно и чётко донести мою историю до нашего уважаемого сэра Джона?! – возмутилась наша героиня.
– Я и уточняю, чтобы ничего не перепутать! Ужас какой-то – Василии, Авдотьи, Матвеи, Милочки! Тут же разобраться сначала надо, а не просто так человеку переводить непонятно что! – в свою очередь возмутился Щёткин – он злился, что Лиля ушла вот так беззвучно, по-английски.
– Так вы разобрались?
– Разобрался, – буркнул толмач.
– Тогда продолжим. Так вот, эта Милочка окончила художественное училище и всё, помню, плакаты агитационные рисовала для фабрик там, для заводов... А отец-то её, Вишняков, ну тот, что машинки швейные починял, умер в расцвете лет от рака пищевода. Вслед за ним ушла и Милочкина мать – Антонина. Не смогла, бедняжка, пережить удара судьбы и тоже скончалась, – говорила Аврора Владимировна, медленно, чётко выговаривая каждое слово. Сэр Джон, как только услышал о безвременно почивших родителях кузины нашей героини, снова за голову схватился и со всей силы ударил кулаками по острым коленкам жилистых ног своих.
– После Антонины бабка моя, Авдотья Ивановна, родила Павла, – затянула с новой силой мадам Дроздомётова. – Он был ужасный неудачник, а потому и самый её любимый сын. Не знаю, как у вас в Англии, а у нас всегда так: несчастное дитя – оно самое дорогое.
– Мистер Баскервиль желает знать, в чём заключалось несчастье Поля, – заинтересовавшись историей Авроры Владимировны, решил уточнить Щёткин. Кажется, если бы сейчас Лиля Сокромецкая всё ещё сидела на своём обшарпанном стуле, Феофилакт ни за что не променял бы захватывающую сагу нашей героини на ухаживания за второсортной актрисулькой.
– Не Полем, а Павлом его звали. Когда возраст подошёл, он женился на Ирине Карловне... И только у них родилась дочь Виолетта, как его посадили!
– За что? Почему? – изумился Щёткин и тут же поведал сию информацию небезызвестному лондонскому режиссёру. Тот внезапно вскочил со стула, подпрыгнул довольно высоко к свисающей с потолка штукатурке (даже рукой до неё достал) и завопил душераздирающим голосом что-то жалостливое. На левой щеке Феофилакта заблестела скупая мужская слеза. – За что ж это его? – навзрыд спросил он.
– А ни за что! На завод, где он работал, кто-то привёз прокламации Троцкого. В обед в клуб понабилось битком народу. Все стояли и слушали. И всех их осудили как политических. Павла сначала на десять лет, но отсидел он ровно восемнадцать, – сказала Аврора Владимировна с некоторой гордостью. Слушатели совсем растрогались – они возмущённо кричали, обвиняли неизвестно кого, в конце концов всласть наревелись друг у друга на груди и потребовали продолжения рассказа.
– Да... Такие уж были времена... Ничего не поделаешь, – задумчиво изрекла Дроздомётова и поведала оптимистичным тоном, будто желая утешить своих восприимчивых и мягкосердечных слушателей, дальнейшую историю своих многочисленных родственников. В конце её повествования сэр Баскервиль рыдал, не сдерживаясь и не стесняясь: полетело в тартарары всё его английское хвалёное хладнокровие – подкачала выдержка. Разбилась, так сказать, о неприступные скалы российской действительности в целом и о ячейки советского общества в качестве семьи, где родилась наша героиня, в частности. Сага Авроры Владимировны о нелёгкой судьбе своей и озлобленных, опалённых войной родственниках с их огрубевшими, искалеченными душами была в тысячу раз трагичнее не только истории господина Черняховского о крайне драматической ситуации городского драматического театра (пардон за вынужденную тавтологию), но и самой печальной повести на свете, написанной более трёх веков назад гениальным соотечественником сэра Джона.
