– Лера, милая, я не могу приехать, – говорил Митя. – Если бы еще хотя бы три дня… Но сейчас – совершенно невозможно!

– Да и не надо, Митя, правда не надо, – тусклым голосом произнесла она. – Она все равно без сознания, зачем тебе приезжать?

Она хотела его успокоить, но голос ее не слушался.

– Прошу тебя, будь осторожнее. – Его голос дрогнул. – Ты не очень хорошо себя чувствуешь?

– Не очень, – подтвердила Лера. – Но знаешь, Мить, мальчик уже шевелится…

Он замолчал. Лера слышала в трубке его далекое дыхание.

– Я скоро приеду, – сказал наконец Митя. – Ты любимая моя, я скоро приеду.

Несмотря на усталость, Лера не могла уснуть всю ночь. Она думала о маме, и воспоминания детства чередой проплывали перед нею – такие ясные, как будто они не были отделены годами.

Всегда, с самого детства, мама казалась ей робкой, нуждающейся в защите – да, пожалуй, так оно и было. Надежда Сергеевна всегда и во всем слушалась свою Лерочку, даже когда дочке было пять лет. И вместе с тем она всегда умела создавать тот незримый и надежный покров, который защищал Леру, – покров уюта, домашнего тепла и ясных, простых чувств.

Лера представила, что теперь этого покрова может не быть, – и содрогнулась.

Когда-то – она тогда только что познакомилась с Костей – ей казалось странным, что мама не вышла замуж, расставшись с отцом. Ведь он ушел, когда Лере было всего два года, а Надежда Сергеевна всегда казалась ей красивой – почему же? Лера даже не помнила, чтобы в их доме появлялись какие-нибудь кавалеры, чтобы маме звонили незнакомые мужчины – то есть не помнила ничего такого, что было бы совершенно естественно для одинокой привлекательной женщины, какой была ее мать.

Она однажды даже спросила ее об этом. Надежда Сергеевна улыбнулась той слегка смущенной улыбкой, которая проясняла ее лицо, делала отчетливым его самое главное выражение.

– Я и сама не знаю, Лерочка, – ответила она. – Мне как-то не хотелось, вот и не вышла. Зачем себя понуждать? Мне и Кира говорила, что, мол, надо, да и сама я иногда думала: надо бы хорошего мужчину в дом, тебе было бы легче, ты же у меня с детства обо всем заботилась… Но все равно, как посмотрю на них, даже на самых приличных, – и не могу. Все мне казалось: вот вломится сейчас в нашу с тобой жизнь, все в ней нарушит, все на свой лад переделает. Разве тебе этого хотелось бы?

– Да мне-то, конечно, не хотелось бы, – улыбнулась Лера. – Но разве дело во мне? Ты же все-таки не старая была, и всегда одна.

– Ну и что? – пожала плечами мама. – Я же не слишком темпераментная, Лерочка, ты совсем не в меня – в отца…

– А почему ты с ним разошлась все-таки? – пользуясь случаем, спросила Лера. – Он нашел другую?

– Да никого он не нашел, – махнула рукой Надежда Сергеевна. – То есть, может быть, потом и нашел, он мужчина ох какой был видный. Я же говорю – ты в него внешностью пошла, и походкой тоже. Но ушел он не поэтому. Я и сама не знаю, почему… Он странный был человек, Лера! Нет, не то чтобы психически какой-нибудь не такой, а просто никогда нельзя было понять, чего он хочет, что ему вообще в жизни надо. Для меня семья, дом – это же было самое святое, ради этого всем можно было пожертвовать. А для него совсем по-другому. Все его куда-то тянуло, все ему хотелось что-то новое попробовать, а мы с тобой только мешали – вот он и ушел.

Мамин голос неожиданно стал суровым, и Лера посмотрела на нее удивленно.

– Ты так его за это и не простила? – осторожно спросила она.

– Не простила, – подтвердила Надежда Сергеевна. – Как я могла его простить? Какие такие могут быть в жизни радости, чтобы ни разу не приехать, даже дочкой своей не поинтересоваться ни разу? Я для него была – так, эпизод, да и ты тоже. Нет, такое простить нельзя. Да он и не просил никакого прощенья. Даже деньги только по исполнительному листу приходили, строчки единой не написал!

Лера знала, что последние алименты пришли от отца с Уренгоя и действительно прекратились, как только ей исполнилось восемнадцать, день в день.

И вот теперь, лежа без сна и прислушиваясь к сжимающим, похожим на боль точкам внизу живота, Лера думала о том, как прошла жизнь ее матери – в вечном противоборстве разрушительным силам жизни, в вечном создании той незримой защиты, без которой она, Лера, выросла бы совсем другою.

Она уснула только под утро, в том состоянии тоски и тревоги, которое началось с Аленкиного ночного звонка.

Звонок и разбудил Леру всего через два часа.

– Валерия Викторовна? – услышала она в трубке мужской голос. – Из кардиологии беспокоят. Приезжайте, пожалуйста, поскорее.

– Что с мамой? – холодея, спросила Лера. – Ей хуже?

– Приезжайте, приезжайте, – повторил голос. – Извините, я на обход должен идти.

Хорошо, что Валя осталась на ночь. Мгновенно и бесшумно одевшись, чтобы не разбудить Аленку, Лера открыла дверь и быстро начала спускаться по лестнице. Но между третьим и вторым этажом ей пришлось остановиться: словно короткие электрические разряды пробегали по ее ногам, начинаясь где-то в животе. На мгновение она испугалась, но размышлять об этом было некогда, и, дождавшись, когда странные разряды прекратятся, Лера спустилась во двор.

Она боялась, что это повторится, когда она сядет за руль. Но, к счастью, ноги слушались ее и утренние пробки еще не начались; Лера доехала до Пресни быстро.

В коридоре пахло хлоркой от вымытого линолеума, безрадостной казенной кашей и лекарствами. Но Лера не чувствовала запахов и не слышала утреннего больничного шума, когда бежала к последней палате, где лежала мама…

Едва она вошла в этот коридор, все ей стало понятно.

Гудящий прибор был уже выключен, и трубочка от капельницы не тянулась к маминой руке – а лицо у нее было такое же, как вчера: та же мертвенная отчетливость была в ее чертах, которую Лера почувствовала, когда мама была еще жива.

– Ничего нельзя было сделать, Валерия Викторовна, – сказал завотделением, стоя рядом с неподвижной Лерой. – Вероятно, я должен был сразу вам об этом сказать, все уже, собственно, и вчера было понятно. Что ж, прощайтесь… Потом надо будет ее отсюда перенести. Вы сами будете всем заниматься или придет кто-нибудь?

– Я сама, – едва слышно произнесла Лера. – Никто не придет.

– Примите мои соболезнования, – сказал врач и вышел из палаты.

Он сказал: прощайтесь, но Лера не знала, как это делать. Она вообще не думала сейчас о том, чтобы делать что-то положенное, правильное. Вся она замерла и онемела, и только ребенок бился и вздрагивал, и боль от его дрожи медленно растекалась по всему ее телу.

Она не сразу почувствовала эту боль, вглядываясь в неподвижное мамино лицо. А когда почувствовала, боль была уже невыносимой, взрывала ее изнутри, красными кругами стояла в глазах.

Лера вскрикнула, переломилась пополам и села на пол, прижимая руки к животу.

– Что с вами? – Та самая пожилая медсестра, которая вчера отправила ее домой, вбежала в палату – наверное, услышав ее вскрик. – Вам плохо?

Лера чувствовала, что начинает задыхаться. Она едва кивнула, схватившись за руку медсестры.

– С сердцем плохо? Вот ведь, все напасти на вас разом!

– Не с сердцем, – пробормотала Лера. – Беременность…

– Ах ты господи! – воскликнула медсестра. – И надо же такое!.. Ну ничего, деточка, потерпите, это ж больница, сейчас на другой этаж вас перенесем, сейчас!..

Но Лера уже не могла ни терпеть, ни ждать. Красные круги слились в ее глазах в сплошное пятно, боль зазвенела в ушах так пронзительно, что заглушила все остальные звуки, – и она почувствовала, что падает, проваливается в эту бесконечную боль.

Лера открыла глаза и увидела над собою белый больничный потолок. Она сразу поняла, что больничный, хотя ведь все потолки белые…

Она совершенно не помнила, что с нею происходило недавно, но зато помнила, что было перед тем, как ей стало плохо в маминой палате. Только вот не знала, недавно это было или давно: ощущение времени у нее совершенно сдвинулось.