– Кого? Аббата? Он вообще чокнутый, а говорит только по-испански. Он вас не стеснит! Да его и будить жалко: у него такие красивые кошмары! До скорого!

И, сопровождаемый почти с уважением консьержем, странный заключенный, который, казалось, чувствовал себя как дома, покинул камеру, чтобы идти ужинать к своему тюремщику, словно это была самая естественная вещь в мире.

– Вот это да! – воскликнула Марианна, с изумлением глядя, как он выходил. – Но кто этот человек?

– Он же тебе сказал, – начал Язон, снова обнимая ее, – завсегдатай каторги, постоянно убегающий и снова попадающийся, один из тех, кого здесь называют рецидивистами.

– Он… убийца?

– Нет, просто вор. Убийцей здесь считают меня! – печально сказал Язон. – Что касается его, то это забавный малый, но я ему обязан жизнью.

– Ты?

– Увы, да… Ты не знаешь, что это за тюрьма! Это преисподняя, населенная демонами! Все, что есть подлого, жестокого, отвратительного, заключено здесь и подчиняется единственному закону: праву сильного. Я иностранец, хорошо одет, этого достаточно, чтобы меня сразу же возненавидели! Без Франсуа меня исподтишка убили бы. Он взял меня под свое покровительство, а здесь его репутация ценится высоко. Он умеет укрощать любых хищников. Кстати, этот бедняга, что спит там, тоже обязан ему своим существованием! Можно сказать, что он великий мастер по организации побегов! Даже тюремщики уважают его, ты, впрочем, сама видела.

Марианна понимала гораздо лучше, чем Язон это мог себе представить, какой опасности он избежал после прибытия в Лафорс. Единственная ночь, проведенная ею в тюрьме Сен-Лазар, оставила в памяти неизгладимый след, и иногда, в дурных снах, она снова видела ужасное лицо Вязальщицы, девки, которая хотела убить ее просто потому, что она было молода и красива. Ей представились ее желтые глаза, зловещая улыбка и самодельный нож, которым она так хорошо владела.

Вдруг лежавший на убогом ложе бывший аббат с криком подпрыгнул и сел. Марианна увидела истощенное, бледное лицо с большой бородой и горящие безумием глаза, с ужасом смотревшие на нее.

– Tranquilo! – очень быстро шепнул Язон. – Es un’amiga![2]

Аббат покачал головой, вздохнул и покорно вновь улегся, повернувшись спиной к молодым людям.

– Вот, – сказал Язон весело, – он больше не шевельнется! Это человек благовоспитанный, он… но оставим все это, идем, сядь рядом со мной! Позволь насмотреться на тебя! Ты такая красивая!.. Помолчим.

Он увлек ее к сбитой из досок лежанке, аккуратно покрытой изъеденным молью одеялом, и усадил, не отрывая от нее жадного взгляда. По правде говоря, скромное платье из цветного коленкора, наглухо закрытое и типично провинциальное, не соответствовало его восторгу, но никогда, даже когда она носила волшебный наряд и сказочные драгоценности, Язон не смотрел на нее так. Это было одновременно и восхитительно, и невероятно волнующе, так волнующе, что Марианна не смогла сдержаться. Она прижалась губами к колючей щеке.

– Ведь я, собственно, пришла, чтобы поговорить! У нас так мало времени…

– Нет! Замолчи! Я не хочу напрасно тратить эти минуты на слова, ибо подобная возможность нам, может быть, больше никогда не представится… и я так долго молил небо позволить нам встретиться хотя бы один раз!

Он хотел спрятать лицо у нее на шее, но встревоженная Марианна мягко оттолкнула его.

– Что ты хочешь сказать? Почему мы не встретимся? Этот процесс…

– Я не питаю никаких иллюзий относительно этого процесса, – объяснил он терпеливо, хотя испытывал чувства совершенно противоположные. – Я буду… осужден…

– К чему? Ведь не к…

Она не могла произнести слово, которое в этой тюрьме принимало ужасающую осязаемость. Но Язон покачал головой.

– Вполне возможно! И даже к этому следует быть готовым… Нет, не кричи, – добавил он, быстро погасив рукой ее бурный протест. – Всегда лучше смотреть правде в глаза. Все доказательства против меня. Если только, что маловероятно, не найдут подлинного виновника, судьи приговорят меня к… тому, что положено, это уж точно!

– Но, в конце концов, это бессмысленно, безумно! Но не все потеряно, Язон! Аркадиус уехал в Экс к Фуше, чтобы добыть его свидетельство. Фуше может подтвердить, в каких отношениях я была с Блэком Фишем.

– Но он не может подтвердить, что я не убийца! Видишь ли, это дело возникло в результате сложной политической комбинации. И я оказался в ловушке.

– Тогда надо, чтобы ваш посол защитил тебя!

– Он этого не сделает! Он сам мне так сказал, Марианна, ибо моя защита явится причиной срыва ведущихся переговоров между президентом Мэдисоном и Францией об отмене Континентальной блокады в отношении Соединенных Штатов. Все это… слишком сложно для тебя…

– Нет, – яростно бросила Марианна, – я знаю! Талейран рассказывал мне о Миланском и Берлинском декретах.

– Какой предусмотрительный человек! – с полуулыбкой сказал Язон. – Ну хорошо, условия Франции следующие: моя страна должна добиться от Англии, с которой мы в достаточно плохих отношениях, чтобы она отменила так называемые «резолюции», другими словами, ее ответные действия декретам, и, конечно, первым условием ставится, чтобы Соединенные Штаты не чинили никаких препятствий правосудию в том, что касается меня, ибо это дело с фальшивыми банкнотами очень серьезное. Герцог Кадорский так и написал Джону Армстронгу. Посол глубоко огорчен, но… он не может ничего сделать. Он почти такой же пленник, как и я. Понимаешь?

– Нет, – упрямо сказала Марианна, – я никогда не пойму, почему тебя должны принести в жертву, а ведь этот так?

– Совершенно верно! Но если подумать о том, что моя страна вынуждена будет начать войну с Англией, чтобы доказать свою верность Наполеону, если «резолюции» не будут отменены, можешь представить, что жизнь не составит для меня большой ценности. И я сам не хотел бы, чтобы она продолжалась. Видишь ли, любимая, каждый служит как умеет, а я люблю мою страну больше всего в мире.

– Больше меня, не так ли? – прошептала Марианна, готовая разрыдаться.

Но Язон не ответил. Его руки сомкнулись вокруг молодой женщины, и он снова стал искать ее губы. Сердце его стучало так сильно, что Марианне показалось, будто оно бьется в ее груди. Она ощущала, как дрожит его большое тело, и поняла, что он больше не может смирить слишком долго сдерживаемое желание. К тому же на мгновение отпустив ее рот, который он буквально терзал в ослеплении страсти, он простонал:

– Умоляю тебя, моя нежная, моя сладкая!.. Может быть, это будет единственный раз. Теперь уже я прошу позволить мне любить тебя…

Сердце Марианны застучало. Она осторожно отстранилась от него и, видя его страдальческое лицо, прошептала:

– Сейчас, любовь моя, одну минутку.

Тогда, вознесенная над самой собой любовью более сильной, чем скромность и стыдливость, стоя в нескольких шагах от неизвестного священника, который, повернувшись к ним спиной, то ли спал, то ли нет, не отрывая взгляда от стоявшего на коленях и напряженно смотревшего на нее Язона, Марианна стремительно сбросила на грязные плитки платье, рубашку и панталоны, затем с гордым бесстыдством отдала свое обнаженное тело в протянутые к ней руки. И грязные жесткие доски, служившие кроватью Язону, мгновенно превратились для Марианны в такое раскошное и мягкое ложе, с которым не могло сравниться никакое другое, даже то, на княжеской вилле, когда она проводила на нем одинокие ночи. И молодая женщина благословляла полутьму тюрьмы – ибо Язон задул свечу, и свет луны едва проникал через оконце, – скрывавшую от ее возлюбленного багровый шрам от ожога, который ей нанес Чернышов. Ей не хотелось ни лгать ему, ни давать объяснения, могущие опорочить пылкую радость, с которой Язон обладал ею. В эти волшебные минуты, когда Марианна в исступлении поняла наконец, что значит составлять только одно тело, прошлое исчезло совершенно, равно как и грозное будущее.

Когда некоторое время спустя дверь снова отворилась, свеча уже горела, и Марианна с помощью Язона закончила свой туалет. Но пришел не Дюкатель. На пороге остановился заключенный по имени Франсуа Видок и, лениво опершись плечом о ручку двери, бросил быстрый взгляд в сторону храпевшего, как смятая органная труба, аббата, затем с насмешливым видом посмотрел на молодых людей.