Среди долины ровныя, на гладкой высоте, во поле березонька стояла, во поле кудрявая стояла. Пейзаж был обворожителен, чистая русская классика: под голубыми небесами великолепными коврами, блестя на солнце, расстилалась зеленая травушка-муравушка, а на той ли травушке-муравушке стояла упомянутая белая березонька. На благостное полотно так и просились стада коровушек и табуны лошадушек. Впрочем, нет, чтобы не перегружать пейзаж, здесь уместнее смотрелись бы не стада, не табуны, а две-три буренки и одна-другая сивка-бурка, однако картина ничем не оживлялась. Человеческая фигура, которая просматривалась под деревом, в счет идти не могла – уж очень была неподвижна. Издалека казалось, будто это вообще какое-то бревно, по чьей-то нелепой причуде подвешенное на березовый сук.

Ну да, в том-то и дело, что человек не стоял, не сидел, не лежал под березой, а висел на толстой, крепкой, наполовину обломанной ветке. Разумеется, ошибся бы тот, кто подумал бы, будто человек этот удерживался на ветке с помощью рук, собственными усилиями. Ему «помогала» веревка на шее: самая обычная бельевая белая веревка. Толстый узел на затылке, разлетающиеся под легким ветерком полуседые волосы, нелепо поникшая голова, безвольно свесившиеся руки, мятая рубашка на окаменелом теле, мятые джинсы на ногах, которые казались чрезмерно длинными, нелепо свесившимися носками внутрь… Слишком большое расстояние от кроссовок до земли начисто исключало бредовую мысль о том, что человек мог сам подпрыгнуть и сунуть голову в петлю. Для этого он должен был подставить себе под ноги что-нибудь довольно высокое, с метр высотой, а то и больше, что-нибудь вроде строительной стойки-стремянки, к примеру, потом оттолкнуться от нее так, чтобы его ноги лишились опоры, а она свалилась бы наземь; однако ничего подобного такой стойке или любой другой подставки на обозримом пространстве не валялось, не лежало, не наличествовало, короче говоря. Просто – чистое поле, просто – тишина, ветер, безлюдье, ослепительное солнце, равнодушное голубое небо, просто – мертвое мужское тело. Просто – белый березовый ствол, исчерканный, как это и полагается, какими-то, не побоимся этого слова, рунами: буквами, неуклюжими рисунками вроде пронзенного стрелой сердца, или могильного креста, или чего-то невразумительного, или всем знакомым адресом из трех букв, или заявлениями типа: «А вот хрен тебе!», «Получи, фашист, гранату!», «Не забудь нашу любовь!», или именами каких-то канувших в безвестность людей: какого-то Кольки, Толика да Юрки. Еще пес по кличке Бобик сюда зачем-то затесался, ну и вездесущий Вася, конечно, как же без него!

Но не было ничего, что могло бы указать на причину, по которой человек в мятой белой рубашке и синих джинсах остался висеть на одинокой березе в центре благостного среднерусского пейзажа.

Не было ничего? Как бы не так! На самом-то деле было! И указаний этих имелось вполне достаточно, чтобы рано или поздно кто-нибудь догадался о том, что здесь в действительности произошло.

Зачем, зачем она сюда приехала? Как могла совершить такую глупость? Где была ее несчастная голова?!

Алена тупо смотрела на экран ноутбука. Уже не меньше часа, как она вернулась в свой номер, заперлась и села за стол с твердым намерением поработать, но только и могла выжать из себя, что эти три строки. В первой стояла ее фамилия – Алена ДМИТРИЕВА. Во второй – заглавие будущей нетленки: Игрушка для красавиц. Третья обозначала жанр оной нетленки – роман.

И все. И дальше ни строки, ни слова, ни буквы, ни даже знака препинания.

Дело было вовсе не в отсутствии вдохновения или, скажем, материала для нового романа. Материала как раз имелось невероятное количество, причем в основном из собственной жизни. Вернее, из жизни собственного вдребезги разбитого сердца.

И не потому не писалось, что Алене вдруг расхотелось собирать его осколки. Просто ей стало страшно. Невыносимо страшно – одной в уединенном коттедже, стоявшем на самой окраине пансионата, чуть ли уже не в лесу. Конечно, это был «прирученный» лес, отсеченный от дикого массива оградой, никаких диких зверей здесь днем с огнем не найдешь, кроме белок и ежиков, но вовсе не зверей боялась сейчас Алена, причем боялась до дрожи.

А кого? Страшных лихих разбойников? Да нет, едва ли. Боялась она чего-то невыразимого, безымянного, неописуемого, того, что гнездилось в глубинах воображения человека насквозь городского, любившего природу, как можно любить красивый пейзаж в багетовой рамке, висящий над кроватью, отвыкшего от таинственных лесных шумов, шуршаний, шелестов, способного заснуть под грохот компрессора, но маяться тревожной бессонницей, если дождь будет стучать в стекло, а деревья – скрипеть сучьями над крышей.

Воспоминания о несчастном, который, очень может быть, испустил дух вот здесь, в этом номере, на этой кровати, где она должна будет спать ночью, немало тревожили ее воображение. И чуть ли не больше тревожили те шорохи и шелесты, те шумы и странные звуки, которые доносились до нее из ночного леса. Один Господь Бог знает, что там шуршит сейчас около крыльца и не ворвется ли оно, это неведомое нечто, в коттедж, почуяв в нем запах человека…

Показалось или впрямь раздались вдруг чьи-то шаги на дорожке?

Кто это? Возвращается загулявший сосед? Или тот молодой синеглазый красавчик Вадим, который так старательно кадрил ее нынче в столовке, решил напомнить о себе? Или…

Громко, дробно застучало по крыше, и Алена даже за горло схватилась, чтобы подавить вопль ужаса. Умом человека, привыкшего мыслить логически (все-таки писание детективов, коим она зарабатывала себе на жизнь, требует развития логического мышления!), она понимала, что вовсе не призрак покойника мечется вокруг коттеджа, пытаясь зачем-то – зачем?! – проникнуть в свой бывший номер, а просто ветер, обыкновенный ветер, усилившийся к ночи, как это и водится у ветров, перебирает ветви развесистого дуба, усыпанные мелкими зелеными желудями, и именно они, срываясь с дерева градом, так громко, так гулко, так пугающе стучат по импортной черепичной кровле. Умом она понимала это… но сердце не слушалось доводов ума.

Включить разве что телевизор? Нет, нельзя. Тогда не услышишь, как отодвинется вдруг шторка на окне и оттуда бесшумно, вкрадчиво…

Что?! Ну, что ты на себя нагоняешь?!

Ничего. Но Алена вдруг протянула руку и выключила настольную лампу. Хватит демонстрировать всем этим, которые шуршат, шелестят, бродят там, под окнами, свой сжавшийся от страха силуэт!

Экран компьютера засветился в полной темноте особенно ярко. В его свете было нечто укоряющее, но Алена уже не могла справиться с собой. Нет, здесь работать невозможно. Конец, конец дурацким планам, утром она уедет из пансионата. Как только рассветет – домой! Конечно, ее квартира тоже полна призраков, но там призраки любовные, а не…

Господи, спаси и помилуй, кто это торопливо и почти бесшумно, словно на цыпочках, пробежал под окном?! Кто проскрипел по стеклу? Чем? Ногтями?!

Говорят, у мертвецов растут волосы и ногти. Трупы разлагаются, а волосы и ногти растут, и можно представить, как скрипят стекла под такими ногтями.

Совершенно так же, как только что и проскрипело твое!

Ей почудился шепот? Или… или не почудился?!

С коротким вскриком Алена вылетела из комнаты, даже не выключив ноутбук. Захлопнула за собой дверь, ударила по выключателю в коридорчике и замерла, трясущаяся, оглядывая ярко освещенные равнодушные белые стены.

Господи, зачем она сюда приехала?!

Ну, понятно, зачем. Работой и уединением лечить сердечные раны.

Ох уж эти ее сердечные раны!