– Отвезите женщину в больницу, идет? – заискивающе попросил Кондратьев. – Проявите гуманизм, а? Там, на самом въезде в Дзержинск, клиника, вам не придется особенно сворачивать.

– Да я вообще-то в Нижний еду, а не в Дзержинск, – заикнулся было Василий, однако Кондратьев повторил:

– Я ж и говорю, что особенно сворачивать не придется. Буквально сразу за чертой города клиника.

Господи, ну и сержант нынче пошел! «Гуманизм», «клиника»… А вот чтобы просто «больница» сказать? Слабо?

«Клиника, клиника», – мысленно повторил Василий довольно уныло, ибо уже чуял, что дело его – именно что клиника! Никуда не денешься, хочешь не хочешь, а придется везти особу, которая ночью шляется по лесам и набредает на пост ГАИ, в больницу. Да и как откажешься, когда к тебе обращаются с таким пиететом?

– А почему вы так уверены, что меня там, в той клинике, примут с этой вашей дамочкой с распростертыми объятиями? – спросил он из инстинктивного желания еще немножко потрепыхаться, прежде чем смириться со своей участью. А что, даже карась трепыхается на крючке, прежде чем плюхнуться в садок рыбаря, устланный мокрой травой, откуда он прямиком отправится на раскаленную сковородку рыбацкой супруги…

– Примут, примут! – горячо махнул рукой Эдуард Валентинович. – Вот увидите, что примут!

Василий отнюдь не был преисполнен такой уверенности в безотказности нашей российской медицины.

– Больница-то хоть бесплатная? Или мне придется там кому-то какие-то деньги совать? – трепыхнулся он последний, самый распоследний разочек, получил в ответ очередное горячее заверение сержанта Эдуарда, что более бесплатной больницы не сыскать ни в Нижегородской области, ни в России, ни вообще в Галактике, и с тяжким вздохом снял блокиратор с задней дверцы. И буркнул:

– Ладно, давайте вашу женщину.

– Сейчас, сейчас… – суетливо забормотал Кондратьев, бросаясь к освещенному домику автоинспекции и от поспешности запинаясь нога за ногу.

«Е-мое! – тоскливо подумал Василий. – Вот же гуманист нашелся, а?! И чего так выплясывает вокруг этой бабы? А впрочем, при чем тут гуманизм… Наверняка просто хочет избавиться от докуки. И вот нашел козла отпущения, меня тут принесло…»

Из темноты медленно вышел Кондратьев, осторожно ведя под руку грузно ступавшую высокую женщину.

Одного мгновения хватило Василию, чтобы понять, отчего Эдуард Валентинович был именно что обуреваем желанием как можно скорей избавиться от ночной незнакомки. Это была цыганка! Самая настоящая цыганка – во множестве юбок и с длинными черными косами! В следующее мгновение Василий понял, отчего сержант был так уж уверен, что ее непременно возьмут в больницу сразу и без малейшей проволочки: цыганка была беременна, и многочисленные юбки нелепо топорщились на ее высоком, непомерно раздутом животе. При ходьбе она то и дело сгибалась и замирала на мгновение, словно не в силах идти дальше, хваталась то за поясницу, то за живот…

Уж на что недолгим было общение Василия с дамами в интересном положении, но тут и он, при всей своей неопытности, понял: если цыганка не родит своего цыганенка в его машине, это будет настоящим чудом.

Падаю с балкона я недолго. Может, полсекунды, а может, и того меньше. Мой бывший любовник живет на первом этаже. То есть покончить с собой из-за разбитого сердца мне совершенно не грозит. Мои каблуки довольно громко щелкают об асфальт, но это меня уже нисколько не беспокоит. Я бегу по дорожке в обход дома, на улицу Белинского. Там около хозяйственного магазина горит фонарь, и я задерживаюсь рядом с ним, словно пытаюсь согреться в холодном люминесцентном свете.

Странно – особенного потрясения я не испытываю. Если меня ощутимо трясет, то это от ночного холодка и с недосыпа. Да еще во рту горько, словно меня только что рвало желчью – тоскливой и горькой желчью неизбежной и вечной разлуки.

Лгут люди, когда поют песни на тему «А любовь не проходит, нет!». Проходит все , это я теперь знаю доподлинно!

Любовь? Проходит? Но приходила ли она вообще? А был ли мальчик-то? Может быть, никакого мальчика-то и не было?..

Не исключено.

Мне вдруг становится стыдно стоять под ярким светом магазинного фонаря. В этом есть что-то невыносимо театральное, это словно бы какая-то мизансцена из Теннесси Уильямса. Срываюсь с места, пробегаю по улице полквартала, перехожу улицу и лечу через сквер к автобусной остановке. Сейчас на маршрутку – и на вокзал, там на поезд – и скорей в Дзержинск, в больницу. Хоть бы на дежурство не опоздать, мои проблемы – это мои проблемы, из-за них никто страдать не должен, ни больные, ни коллеги…

Какое-то время я нетерпеливо вглядываюсь в темноту, ожидая маршрутку и игнорируя многочисленные такси, которые притулились под большими часами и напоминают голодных зверей, затаившихся в засаде. Выбрасывать деньги на то, чтобы побыстрее доехать до вокзала, не хочу. Я сейчас нахожусь на стадии постоянного накопления капитала, потому что в скором времени мне деньги понадобятся, и чем больше их будет, тем лучше. Тем паче я и без такси успею к своей электричке. Первой маршрутки мне осталось ждать совсем недолго… Я бросаю взгляд на большие часы, водруженные посреди площади, и столбенею, сообразив, что ждать мне ее предстоит два с половиной часа. И только тут я осознаю, что вокруг меня не запоздалое утро, а глухая, полно-правная ночная тьма.

Ну да, конечно! Даже продавщицы цветов, ранние пташки, еще не вышли к своим фанерным, сейчас плотно закрытым ларям, водруженным на парапет, окаймляющий остановку. И вообще народу на улице – практически никого. Сидит невдалеке только нахохленная бабка в огромной «аляске» и дремлет над несколькими пачками сигарет и мешком с семечками, стоящим под боком. Да вон еще какие-то неопределенные фигуры – расстелили прямо на парапете и на асфальте картонки, прилегли на них, скорчившись, уложив головы на жуткие сумки, и подремывают, окруженные жмущимися к ним бродячими псами. Ночная идиллия… Ужас какой…

Я растерянно отворачиваюсь, совершенно не представляя, что теперь делать. Не назад же возвращаться! На миг возникает в воображении картина, как я все же возвращаюсь и начинаю звонить в знакомую дверь на первом этаже, и темпераментная брюнетка возмущенно поднимает всклокоченную голову с того самого крутого плеча, где последние три месяца лежала моя всклокоченная голова… Нет уж, лучше оставаться в компании бомжей и собак!

Словно почуяв мои мысли, одна псина поднимается и трусит ко мне. Внимательно осматривает, обнюхивает. Я глажу ее. И думаю: не родилась еще на свет собака, которая решилась бы меня укусить. Правда, несколько лет назад мой любимый Бобкинс на даче тяпнул слегка за ладонь, но не укусил, а просто оцарапал. Его можно было понять: ведь я в это время вылила чуть не полсклянки йоду на его шею, в трех местах жестоко порванную клыками какой-то о-очень зубастой псины. Ну, я залила свою царапину тем же самым йодом и продолжила санобработку его боевых ран, только и всего.

Собака внимательно вглядывается мне в глаза, а потом поворачивает лобастую голову к скверу, откуда я только что пришла, и довольно громко тявкает, – такое ощущение, призывает меня поглядеть в ту сторону.

Я тоже поворачиваю голову и различаю в довольно ярком свете фонарей, понатыканных в аллейке там и сям, еще одну псину, которая весело гоняет что-то по газону. Ворох какого-то растрепанного тряпья. Странно, впрочем: с чего вдруг тряпье время от времени вскрикивает истошным хриплым голосом?