– Нет, это по керамике. Я немножко занимаюсь керамикой, ну, договорилась в Зеленом Городе, что буду вести в санаториях кружки для отдыхающих. Многие с удовольствием на отдыхе занимаются такими вещами, для которых времени не находится в обычное время. Хотите – приходите, научу. Хотя я вообще-то педагог, русский язык и литература, но в школе в Зеленом Городе место уже занято, у них есть словесник.

– Ага! – с интересом сказал Петр, переводя взгляд с жены на хорошенькую незнакомку. – Так вы, значит, соперницы?

– Это почему? – удивилась девушка.

– Потому что словесник в школе в Зеленом Городе – это я, – сказала Анна – может быть, чуть резче, чем хотелось. Странно, как задел ее оттенок двусмысленности, прозвучавший в словах мужа насчет соперниц… Внезапно захотелось попросить девушку уйти, но глупее этого трудно было что-то придумать.

Кажется, блондинка тоже почувствовала неловкость. То сидела, наклонясь вперед, а то забилась в уголок заднего сиденья, понурилась, даже легкие кудри перестали клубиться.

Тем временем подъехали к вокзалу.

– Помочь вещи принести? – спросил Петр.

– Нет. – Девушка легко выскочила из машины, чуть не выронив книгу. – Нет, спасибо, я возьму носильщика, и… знаете что? Наверное, в самом деле не стоит вас обременять моими проблемами. Спасибо, что довезли до вокзала, я дальше сама как-нибудь.

Анна усмехнулась. Девочка и в самом деле не без тонкости… Хорошая девочка! Наверное, с такой внешностью ей частенько приходится слышать вполне откровенные намеки, научилась себя держать и ставить на место всяких старых ловеласов. Хотя Петр не ловелас, совсем нет. И отнюдь не старый!

От этой мысли настроение непонятным образом вдруг улучшилось. Ну зачем, в самом деле, забивать себе голову какими-то глупостями, а главное, загружать ими постороннего, ни в чем не повинного человека?

– Не выдумывайте, – сказала Анна твердо. – Несите свои вещи, довезем вас. Нам же по пути, ну какие могут быть проблемы? Вас как зовут?

– Марина Володина.

– Вот и отлично. Меня – Анна, мужа – Петр Федорович. Возвращайтесь, Марина.

Уже совсем скоро, уже через час, она подумает: не иначе, господь бог наставил ее взять с собой эту девушку!

Манихин аккуратно свернул газету, разгладив на сгибах, и неторопливо положил ее сверху на стопку уже прочитанных. Посмотрел, как они лежат, одна к одной, и слегка усмехнулся. Уже не в первый раз он подмечал за собой эту новую аккуратность, размеренность, неторопливость движений. Вернее, рассчитанную медлительность. Раньше кое-как свернул бы эту газетку, сунул куда попало, схватил бы другую, просмотрел бегло заголовки, пробежал взглядом по строчкам, выхватывая смысл статьи, отбросил, не прочитав и половины… Теперь все иначе. Теперь он читает все, от буквы до буквы, чуть ли не от названия газеты до адреса редакции, неторопливо рассматривает фотографии, потом складывает газетку вот так аккуратненько, истово, можно сказать… Себя занять особо нечем, вот и тянет время по мелочам, превращая в событие всякую ерунду. Телевизор смотреть он не любит, мельканье цветовых пятен в последнее время стало раздражать, особенно когда ящик начинает искажать оттенки и лица людей кажутся неестественными, словно бы изуродованными жуткими болезнями. Достаточно с него собственного лица!

Манихин по привычке поднял глаза на стену. Там, между двумя книжными шкафами, хорошо смотрелась бы его любимая чеканка: очень красивый рыцарь поражает очень страшного дракона. Ярко-золотистые тела человека, коня и чудовища сверкали на темном, аспидно-фиолетовом фоне. Ему вообще нравилась чеканка, в старом доме было не меньше десятка авторских работ, купленных в разное время. Теперь не осталось ни одной. Убраны также все зеркала, которых раньше тоже было немало. Осталось только зеркало в ванной, которой пользуется жена, да встроенное в ее платяной шкаф. Конечно, есть зеркало и в комнате Марины, но оно то ли шторкой завешено, то ли еще как-то замаскировано, Манихин его ни разу не видел.

Зеркала исчезли, чтобы он не увидел, пусть и случайно, своего отражения. Даже бреет его теперь Серега, а когда его нет, или Анна, или Марина, так что и при таком деликатном деле ему зеркало без надобности.

Чеканка убрана потому, что темно-бронзовый цвет фона очень схож по цвету с его новым лицом. Когда Манихин злится или раздражается – а он почти всегда находится в состоянии нервного возбуждения, и это вполне объяснимо, – когда подскакивает давление и кровь ударяет в голову, тогда лицо его становится вообще фиолетово-аспидного цвета. Конечно, теперь давление скачет гораздо реже. Из гипертоника он постепенно превращается в гипотоника – таково следствие прогрессирующей анемии, свойственной его загадочной болезни. Как говорится, нет худа без добра!

За окном что-то сердито закричал Серега. Он в саду, не во дворе, который выходит на улицу. Неужели соседские мальчишки опять швыряют камни через забор? Раньше все пытались пробраться в теплицы или к грядкам с клубникой, а когда поверх забора натянули проволоку, начали швырять каменюки. Просто так, из вредности. Пробили на днях стеклянную крышу теплицы, Серега изругался весь, пока застеклил ее заново… Идиоты малолетние, не понимают, что Манихин не ягоды жалеет. Больше всего на свете он боится столкнуться с кем-нибудь лицом к лицу! Интересно, гуляют уже слухи по поселку или нет? Хотя он стережется, не выходит из дому днем, только в сад, скрытый высоченным забором, а все же вдруг его кто-то видел? Тогда вполне возможно, что мальчишки швыряются камнями не из мести, а просто из необъяснимой детской жестокости. Хотя почему только детской? Взрослые тоже жестоки, куда более жестоки, чем дети, уж кто-кто, а Манихин мог в этом убедиться, и не раз!

Опять послышался крик Сереги. Ого, как разъярился! Да что там такое?

Манихин встал, вышел на галерейку, опоясывающую дом. Встал близко к стене, чтобы лицо оставалось в тени навеса. Этим навесом галерейку прикрыли всего лишь месяц назад, когда он убедился, что теперь его лицо легче спрятать, чем вернуть ему прежний вид.

Огляделся – и сразу заметил яростное мельтешение смородиновых веток – вверх-вниз, вверх-вниз! Такое впечатление, будто за ними кто-то играл в прятки, ретиво выбирая себе местечко. А еще вернее – дрался!

С крыльца, забыв о ступеньках, соскочила Марина, пролетела, как всегда, легко выворачивая ступни носками наружу, к смородине, вбежала в высокие кусты – и тотчас вывалилась оттуда, плюхнулась на землю и села – по всему видно, не столько ушибленная, сколько ошарашенная. Что-то закричала, Манихин не разобрал, замахала кулаками. Смородиновые кусты по-прежнему ходили ходуном. Марина только начала подниматься, как оттуда вылетел еще один человек, плюхнулся прямо на нее, повергнув ее плашмя и при этом умудрившись проехаться физиономией по газону.

Манихин азартно наблюдал, как парень пытается встать, но ему мешает визжащая Марина. Они снова и снова сбивают друг друга с ног. Куча мала, да и только.

Да ведь это Сереге так не повезло, наконец-то узнал Манихин своего водителя, охранника и, как в старину говорили, камердинера. Или, наоборот, повезло? Надо думать, Серега воспользуется удобным положением сверху и не преминет хоть немножко потискать недотрогу, к которой уже второй год клинья бьет, а она пренебрежительно зовет его «братишкой» (они оба Николаевичи) и объясняет, что испытывает к нему исключительно родственные чувства, а это все равно, что никакие.

Он услышал странные звуки и не сразу сообразил, что это смех.

Его собственный смех.

Он смеется. Смеется!

Давненько такого не бывало, немудрено, что отвык от этого звука. Сам отвык и других смеяться отучил…

Вдруг Манихин сообразил, что, увлекшись кувырканиями в траве, он совершенно забыл о той толчковой силе, которая вышвырнула из смородины сперва Марину, потом Серегу. И тут же увидел ее, эту силу, – вернее, его, потому что это был длинноногий парень в джинсах и синей футболке, который мчался напрямик через клумбы, непроизвольно перескакивая через них и каким-то образом умудряясь не помять ни одного цветка.